– А зачем вы привели меня сюда смотреть на этот искромсанный мозг?
– Ты сердишься на меня?
Я не хотел отвечать на этот вопрос и промолчал.
Я действительно был немного сердит.
Все происходило слишком быстро.
Отец Макнами сел рядом со мной, и мы довольно долго наблюдали за движением на улице, но на его вопрос я так и не ответил.
Тошнота у меня прошла.
Сердился я уже меньше.
Мы так долго сидели на холодном бетоне, что мой зад и бедра начали замерзать.
Подошел мужчина в дорогом пальто и с шелковым шарфом на шее и обратился к нам:
– Это мой дом, а вы околачиваетесь тут на ступенях.
– Простите нас, – ответил отец Макнами, кивнув.
Мужчина, не говоря больше ни слова, прошел мимо нас. Я в это время начал уже вставать, и его колено ударило меня по плечу.
– Простите, – сказал я, хотя мне не за что было извиняться, и я подозревал, что мужчина ударил меня намеренно.
Мы ушли.
Минут через пятнадцать отец Макнами спросил:
– Бог так и не поговорил с тобой?
– Нет, – ответил я.
– Наверняка этот осел не разговаривал и с Чарльзом Гито, – сказал он.
Я ничего не ответил ему.
Я не хотел больше говорить о Чарльзе Гито.
В основном потому, что мне не хотелось вспоминать его рассеченный мозг, сохраненный навечно в банке.
– Хочешь знать, почему я так уверен, что Бог не велел Гито убивать Гарфилда?
Отец Макнами вопросительно смотрел на меня, и я кивнул. На самом деле я не хотел этого знать, но понимал, что проще кивнуть, так как ему хотелось высказаться и это был самый быстрый способ покончить с этим вопросом.
– Бог не подговаривает людей совершать плохие поступки. Бог никому не велит убивать президентов. Даже когда Он велел Аврааму убить Исаака, Он не дал ему это сделать и послал ангела, чтобы тот остановил Авраама. Это была просто проверка. Но тебя, Бартоломью, Бог уже проверил болезнью твоей матери и убедился, что у тебя доброе, чистое сердце. Ты выдержал испытание.
Мне сказанное им не понравилось, ведь это означало, что Бог наслал болезнь на маму, чтобы испытать меня, и если вправду так, то как я мог верить по-прежнему в такого Бога?
– Что-то подсказывает мне, что скоро ты поможешь другим без особых жертв, – сказал отец Макнами.
Я подумал, что, может быть, Чарльз Гито воображал, что убийством президента Гарфилда принесет пользу стране, может быть, он верил, что делает доброе дело. А может быть, он был просто помешанным. Но мне не хотелось дискутировать с отцом Макнами. У него был такой довольный вид, будто он произнес самую важную в своей жизни проповедь. Я все больше склонялся к мысли, что у него тоже не все в порядке с головой.
– Бог общается с нами не только с помощью слов, Бартоломью, – сказал он, когда мы ждали зеленый свет на перекрестке. – Иногда это бывает всего лишь ощущение, наитие. У тебя такого не было?
Я помотал головой.
Больше до самого дома мы не разговаривали.
Отец Макнами опять стал на колени в гостиной, чтобы продолжить свою молитву, а я пошел в библиотеку, наслаждаясь ходьбой, холодным воздухом у себя в носу и солнечным теплом на лице.
Библиодевушка в этот день не работала.
Я притворился, что читаю новости в журналах «Ньюсуик», «Тайм» и других, но на самом деле я в основном вспоминал свой сон о том, как мама падает в бездонную черную яму под настилом.
Когда несколько часов спустя я вернулся домой, отец Макнами все еще молился. Глаза его были крепко зажмурены, кисти рук вцепились друг в друга так яростно, что даже побелели, губы шептали какие-то слова с устрашающей скоростью, виски блестели от пота.
К обеду он не вышел.
Когда я ложился спать, он все еще был на коленях.
Интересно, что можно говорить Богу столько часов?
Ваш преданный поклонник Бартоломью Нейл 6
«Ситуация осложняется из-за его досадной склонности чрезмерно все анализировать»
Дорогой мистер Гир!
Во время очередного визита Венди отец Макнами молился в гостиной; он делает это часами, даже тогда, когда я смотрю телевизор. Когда он молится, окружающее не существует для него. Он словно погружается в транс. Можно вылить ведро ледяной воды ему на голову, а он даже не пошевельнется.
– А вы что здесь делаете? – спросила Венди, увидев его.
– Он молится, – ответил я, так как отец Макнами не поднял головы. – Пойдемте на кухню.
– Почему он молится в вашей гостиной, Бартоломью?
– Он всегда молится там.
– С каких пор?
– С тех пор, как поселился у меня. Он сложил с себя сан, и теперь…
– Отец Макнами! – завопила Венди.
Когда никакой реакции не последовало, она подошла к нему и трижды дернула его за руку.
Отец Макнами приоткрыл один глаз, как будто все это время только притворялся, что молится, и спросил:
– Да?
– Что здесь происходит? – спросила Венди.
– Я поселился у Бартоломью.
– Зачем?
– Это связано с одним старым делом, которое не имеет к вам отношения.
– Не вижу в этом ничего хорошего.
Отец Макнами вздохнул:
– Вы так молоды, Венди. Меня восхищает ваша молодость и горячность.
– Вы просили меня помочь Бартоломью обрести независимость…
– И что?
Он поднялся на ноги, посмотрел в потолок и сказал:
– Прости меня, Боже.
– Мы так не договаривались, – сказала Венди.
– Давайте поговорим на улице, если не возражаете.
Они вышли из дома и стали разговаривать на тротуаре. Я видел их через окно, но не слышал, о чем они говорят. Отец Макнами все время утвердительно кивал. Венди наставляла на него обвиняющий палец. Это продолжалось минут пятнадцать.
Кончилось тем, что отец Макнами куда-то ушел.
Венди сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, поднимая и опуская плечи, потом заметила, что я смотрю на нее через окно. На лице у нее промелькнуло сердитое выражение, но затем она улыбнулась и направилась в дом.
– Поговорим в кухне? – спросила она, войдя, и, не дожидаясь ответа, прошествовала туда мимо меня. Это было непохоже на нее.
Она сняла свое пальто военного покроя с цветочным узором и повесила его на спинку маминого стула. Мы сели за кухонный стол, но птицы на этот раз не пели, что можно было расценить как некий знак.
