Наш хор был прекрасно поставлен, а танцы считались иногда важнее других предметов. Науками мы занимались меньше.
В первом классе мы начали учить географию, учительница была сестрой одного из русских знаменитых писателей, очень элегантная и образованная дама. Приносили в класс олеографии тропической растительности, флоры и фауны Африки с неграми и африканскими зверями. Это было интересно и занимательно, но в середине такого урока нас могли вызвать в залу делать гимнастику, танцевать «па» и стоять на пуантах или репетировать наш «кор-де-балет» для какого-нибудь спектакля. Так мы участвовали в «Снегурочке» Римского-Корсакова и других операх и балетах. Я танцевала роль птички-снегиря в хоре птиц. Княжна Гагарина была Весной, она была красавица, ученица седьмого класса, и мы все ее «обожали». В малороссийском балете участвовала моя тетя Нюта, ей сшили костюм дома: белая шерстяная юбка с пестрыми ленточками на подолу, белая кисейная рубашка, красные сафьяновые сапожки и венок искусственных маков и васильков и ромашек на голове. Мой же костюм птицы, как более сложный, изготовлялся в особой костюмерной мастерской по рисункам балетной школы. Учитель танцев был балетмейстер Большого театра — и мы прилежно упражнялись каждый день в белых балетных туфлях под аккомпанемент рояли. Дома с Нютой мы продолжали наши репетиции. Тетя Эсфирь нам аккомпанировала, и я танцевала не только свою птичью роль, но и за кавалера с Нютой. «У нас с гор потоки, заиграй в овражке, выверни оглобли, наложи высоко, Весна красна, наша Масленица…»[53] и т. д. Клич «Пер» прекращал наши репетиции.
Наша частная гимназия, как я убедилась впоследствии, имела прекрасный педагогический состав: балетмейстер наш принадлежал к одному из знаменитых артистических семейств, где театральная традиция переходила из поколения в поколение. Поэтому он часто назывался Чудинов-третий (т. е. танцор в третьем поколении). Наш учитель пения тоже был известен в музыкальном мире и считался одним из друзей Шаляпина. Когда мы немного подросли, он нам внушал, чтобы мы берегли молодые голоса, чтобы их не «перекричать», чтобы не петь на воздухе и слишком громким голосом, и учил нас делать гимнастику дыхания. Наш хор отличался хорошим и серьезным репертуаром и исполнением. В старших классах учителя были не чиновники и не опустившиеся бюрократы, люди двадцатого числа[54], как это нередко бывало в казенных гимназиях и «бурсах», а молодые ученые с блестящим будущим. Впоследствии некоторые из них были моими профессорами на Высших женских курсах, и я гордилась тем, что знала их еще со школьной скамьи.
Итак, мы с Нютой готовились к балетному выступлению в «Снегурочке». И каково же было наше горе, когда накануне спектакля, когда наши костюмы висели выглаженные и блестящие в шкафу, и мы не переставая стояли на пуантах и делали свои па, так что в доме над нами смеялись и нас дразнили, а домашняя портниха Аннушка, как соучастница в торжестве, стояла на страже, чтобы «пер» не застал нас во время репетиции, мы обе вдруг получили высокую температуру, опухшее горло, и доктор нашел, что мы заболели «свинкой». Об участии в балете не могло быть и речи, мы горько плакали, нас не могли утешить ни подарки, ни платья для куклы, которые Аннушка нам шила, ни сладости, которые мы не могли глотать. Наша премьера не состоялась.
* * *
Первый раз слово «жидовка» я услышала от девочки, которая перед этим была моей лучшей подругой. Мы с ней поссорились из-за картинки, и хотя я не знала, что в этом обидного, я очень обиделась.
Классная дама, которой я рассказала о нашей ссоре, велела ей извиниться, объяснила, что иудейское вероисповедание не хуже всякого другого, но боль осталась. Я дома спрашивала: что такое еврейка? — Ну, это когда надо есть кошер, когда нельзя ездить по субботам, когда молятся «Шма Исраэль» и «Моде Ани». — А что в этом плохого? — Этого мне никто не мог объяснить. Я знала, что на Пасхе христианки поют «Христос Воскресе», что они крестятся, когда проходят мимо церкви, а по утрам читают во время утренней молитвы «Отче наш», а мы можем стоять в конце зала и не принимать участия во всем этом. Я знала, что есть разница: что если в пятницу вечером есть вечер в гимназии и я даже должна читать басни Крылова, то мама мне не позволит поехать на извозчике, а пешком вечером холодно и далеко. Я принимала эти «жертвы», но не понимала, почему мне за это следует обидное слово «жидовка». Восьмилетняя девочка этого не могла понять.
* * *
После смерти бабушки наш дом сильно отклонился от еврейских традиций. Все провинциальные кузины куда-то исчезли. Дедушка перестал есть мясо, сделался вегетарианцем, утверждал, что на старости лет это здоровее, но, верно, мало доверял кошерности своей кухни. Неприписанных гостей стало гораздо меньше, мама и тетушки не любили, когда чужие люди спали на диванах, а хасидские вечера во время Симхат Тора и вовсе прекратились. Дедушка часто бывал не в духе, ему было не до веселья, он не женился во второй раз и по вечерам уходил в клуб.
К маме и барышням приходили русские студенты и курсистки, они шумели, говорили о Дрейфусе, Золя и Эстергази[55] и каких-то мне непонятных вещах. Появились две молоденькие кузины из провинции. Их отец, единственный брат дедушки, был на него совсем не похож, ни наружностью, ни характером. Он был большой «ламдан», ученый, а его жена Мере торговала кружевами, перепродавала чужие бриллианты и таким образом зарабатывала для семьи. Впрочем, дедушка их поддерживал, как и всех других своих родственников.
Обе кузины, очень красивые и очень молодые, сделались ярыми революционерками. Они ходили на сходки, разносили нелегальную литературу и в конце концов были сосланы в Сибирь, где одна из них погибла, а другая вышла замуж, была освобождена и выслана за границу. Моя мама и тетушки были далеки от революционных движений, так что кузины их считали буржуазными барышнями, а мама, которая считала себя образованнее и способнее, уверяла, что кузины только «на побегушках» у революции и попали в Сибирь и в эмиграцию «по недоразумению».
Для меня со временем эта тетя Поля сделалась героиней и идеалом, а ее погибшая сестра — святой жертвой революции.
