Когда я сижу дома наказанный, то становлюсь весь такой квелый, как хлеб, который дня два провалялся в хлебнице, у меня дедушка такой любит. А еще у меня всегда живот разбаливается, потому что я дохну со скуки, а когда я дохну со скуки, то целый день только и делаю, что таскаюсь туда-сюда от дивана к бару и обратно.
Бар — это такой шкафчик, его мама подарила папе, потому что папа у меня всегда говорит:
— Каталина, сама знаешь, мне без бара не жизнь.
Скажет — и айда в «Спотыкач».
Вот мама взяла и подарила ему на день рождения этот самый бар. Снаружи он как барная стойка с мягкой обивкой, а внутри как откроешь — все в зеркалах, и если стоят три бутылки, то сначала кажется, что их там штук шестнадцать. По-научному это называется «эффект отражения». Ну вот, мама распаковала шкафчик и говорит папе:
— Ты ведь всегда говоришь, что тебе без бара не жизнь? Вот, держи, больше тебе в «Спотыкач» ходить незачем. У тебя теперь дома свой собственный бар есть.
Сначала папин бар считался неприкосновенной территорией. Мама там держала папин коньяк «Фундадор», дедушкину анисовую настойку и еще бутылку сидра, которая завалялась с Рождества. Только у нас дома такая теснотища, что неприкосновенный папин бар потихонечку превратился в склад всякой всячины.
— У нас даже тараканы не заводятся, — говорит мама нашей соседке Луисе. — Мы и рады бы, только им и приткнуться негде будет.
Она у меня тоже иногда не прочь пошутить, а то, может, ты решил, что моя мама только и делает, что ругается.
Так вот, сначала мама стала пихать в папин бар всякие там чипсы, орешки и разные другие штуковины, которые она приберегает для гостей, а мы с Придурком уминаем за полсекунды. Потом туда же отправилось наше какао, шоколадные шарики и, как говорит мама, всякая прочая дребедень, которой мы с Придурком засоряем желудок. А месяц назад она начала засовывать в папин бар еще и жидкость для мытья туалета. Это чтобы Придурок не выпил, а то его так и тянет на всякую хлорку, он уже два раза успел нализаться, пьянчуга несчастный.
Короче, когда я сижу дома наказанный, то целый день только и делаю, что таскаюсь к этому самому бару: то прихвачу горсточку чипсов, то шоколадных шариков, то какого-нибудь миндаля в сахаре. Понятное дело, стоит мне просидеть взаперти больше одного дня, я так наедаюсь, что того и гляди лопну, а в толстой кишке у меня приключается самый настоящий затор. Тут мама зовет доктора и говорит:
— Ну что ты будешь делать! Этого мальчишку как заклинит, так ни туда, ни сюда, ни тебе через верх, ни тебе через низ.
Когда моя мама говорит «через верх», это значит через рот, а когда она говорит «через низ», то это про попу. Вечно она всем докторам что-нибудь рассказывает про мою попу, можно подумать, им интересно. Когда она говорит «через низ», я прямо не знаю, куда деваться. По-моему, доктора это тоже слегка напрягает. Еще бы! Был бы я доктором, и вызвали бы меня к мальчику, до которого мне и дела никакого нету, мне бы тоже было не особо приятно, чтобы его мама мне что-то там талдычила про его попу.
Конечно, бывает, обходится и без заторов-запоров, но в одном можешь не сомневаться: когда я сижу дома наказанный, то сразу превращаюсь в самого жуткого зануду во всем нашем квартале, ну и в целом свете тоже.
Сейчас я тебе расскажу историю моего ужасного наказания, что называется, от и до.
Жил-был в квартале под названием Карабанчель один замечательный мальчик, смышленый такой и на вид очень даже симпатичный, и звали его Манолито Очкарик. Не знаю, дошло до тебя уже или нет, только это я и есть. Так вот, просыпается этот классный чувак в один трагический понедельник (в смысле, в прошлый понедельник) и думает себе: «Елки! У меня ж сегодня экзамен по природоведению, а я ни в зуб ногой!» Тут этот самый суперский чувак — то есть я — зовет свою маму и говорит:
— Мамочка-мамулечка, у меня, кажется, температура.
Ну, мама этого самого мальчика, в смысле, моя, потрогала мне лоб и говорит:
— Манолито, одевайся, а то в школу опоздаешь.
— А вдруг, пока я дойду до школы, она как подскочит до тридцати восьми? Может, лучше поберечься, чем потом долго лечиться? — сказал я, потому что никогда не теряю надежды хоть разок перехитрить маму.
— Вот я тебе сейчас покажу температуру! А ну, вставай сейчас же, а то я тебя сейчас взгрею по первое число!
Делать было нечего. Когда мама вот так на меня напускается, мне сразу становится ясно, что она у меня ни капельки не похожа на мам, про которых говорится в стихах и поется в песнях. Наверно, такие мамы живут где-нибудь в Америке в двухэтажных виллах.
Я пошел в школу, уселся за парту, как будто на электрический стул, и сказал Ушану (это мой сосед по парте и мой лучший друг, хотя, вообще-то, он та еще свинья-предатель):
— Дай списать, а то я Н.Х.Н.З.
Мы стали говорить «Н.Х.Н.З.», с тех пор как наша училка один раз услышала, как мы говорим: «Ни хрена не знаю». Оказалось, слово «ни хрена» у нас в школе вслух лучше совсем не говорить, а то мало не покажется. А Ушан мне на это:
— Придется списывать у того, кто перед нами, а то я тоже Н.Х.Н.З.
Вообще-то, по правде говоря, списывать у Ушана — гиблое дело. Он в жизни ничего путного на контрольных не писал, разве что когда у меня чего-нибудь сдует.
Пока не пришла училка, мы быстренько начали выяснять, у кого можно сдуть. Оказалось, никто ни фига не знает: ни те, кто перед нами, ни те, кто за нами, ни те, кто на потолке. В общем, в тот день никто на свете Н.Х. Н. З. Оставалась одна надежда на спасение, и звали эту надежду Пакито Медина.
* * *
Пакито Медина был новенький. Он перешел к нам в школу не в самом начале года, а где-то через месяц. «Сита» Асунсьон нас предупредила:
— Завтра к вам в класс придет новый мальчик, его зовут Пакито Медина. Не вздумайте у него спрашивать про его папу, потому что папы у него нет.
Мы все прямо-таки обалдели от того, что сказала наша «сита». Где-то через полминуты Джиад расхрабрился и спросил:
— А чего это у него нету папы?
— Он умер.
— Давно? — спросил Оскар Мейер (вообще-то его зовут просто Оскар, а Мейером мы его зовем, потому что есть такие сосиски «Оскар Мейер»).
— Два месяца назад.
— Два месяца назад!!! — повторили мы все хором, как будто три недели подряд только и делали, что тренировались.
— А от чего он умер? Он что, был очень старый? — спросил Артуро Роман, про которого наша «сита» говорит, что он всегда витает неизвестно где.
