За каждого рожденного ею ребенка Дортея платила частицей своей молодости и красоты — упругостью и румянцем щек, перламутром улыбки, блеском глаз, который Винтер воспел в стихотворении, преподнесенном ей на день рождения. Груди у нее обвисли, живот сделался большим и дряблым. Но часто ей доставляло странное удовлетворение замечать, как жизнь оставляет на ней свои метки. В первом браке ее красота оставалась бесплодной, ненужной и почти незаметной, как цветы, которые умирают медленнее, если стоят в холодной воде. В свое время Дортея поняла, что красива. О, как она была тщеславна, а сколько было надежд! Слуги в усадьбе ее отчима пробста де Тейлеманна поощряли тщеславие Дортеи, подталкивали ее фантазию: в один прекрасный день обязательно явится молодой, красивый, обаятельный и богатый жених и увезет ее из дома, где она была бедной падчерицей, плодом неразумного брака хозяйки с молодым человеком без всякого состояния.
Но вот пробст де Тейлеманн скончался. И его друг и сосед, к которому Дортея в детстве относилась с таким почтением и так восхищалась красотой его чернокудрой дочери, стал его преемником. Дортея надеялась, что ее матушка теперь выйдет замуж за пробста Бисгорда, и мечтала найти сестру в прекрасной Кристенсе. Для нее было тяжелым ударом, когда мать однажды объявила ей, что пробст Бисгорд просит у нее руки Дортеи. Сопротивляться было бесполезно. С родственниками отца у нее не было никакой связи, единоутробные братья были далеко: Каспар — в Вест-Индии, Петер Андреас — в Копенгагене. А сознание того, что она никогда не питала к матери теплых чувств, к коим обязывали ее дочерний долг и религия и кои выражались в непременных пожеланиях здоровья и благополучия, внушало ей робость. Взрослые братья Дортеи, сыновья майора Экелёффа, не были привязаны к матери, еще совсем крошкой Дортея поняла, что за сдержанной вежливостью по отношению к maman они скрывали чувства, близкие к враждебности. Но она поняла также, что и мать не баловала своих детей нежной любовью. Даже сознавая, что ее сострадание к матери не совсем уместно, Дортея не могла воспротивиться ее воле. Отчасти это объяснялось тем, что Дортее было жаль мать, овдовевшую в третий раз, покинутую сыновьями, лишившуюся надежды родить ребенка от пробста, чье состояние теперь почти целиком должно было достаться его детям от первого брака. И к тому же старую — в глазах своей дочери она была старой. Дортея была не настолько наивна, чтобы не понимать, что женщину с темпераментом ее матери должна страшить старость, а уж то, что мужчина, за которого она рассчитывала выйти замуж, предпочел ей ее дочь, вообще было трудно пережить.
Правда, о последнем Дортея могла бы не беспокоиться. Через полгода после того как она стала мадам Бисгорд, ее мать вышла замуж за молодого Хогена Люнде, которого, безусловно, присмотрела себе в мужья еще до того, как выдала замуж свою дочь. Иначе она не требовала бы столь решительно, чтобы Дортея вышла за пробста Бисгорда.
Дортее шел шестнадцатый год, когда ей пришлось пойти к алтарю.
«L’amour c’est un plaisir, l’honneur c’est le devoir»[11], — написала ей мать после того, как у Бисгорда случился первый удар. Вспоминая теперь то время, Дортея удивлялась, что письма матери не вызывали в ней иных чувств, кроме холодной, иронической усмешки. Неужели мать, которая, несомненно, обладала богатым опытом, могла предположить, что ее дочь получает plaisir от брака с Бисгордом? Дортея была замужем уже два года, и, должно быть, ее цинизм был своего рода самозащитой.
Однако, становясь старше, она все больше и больше убеждалась, что эта максима содержала истинную и здравую благожелательность, хотя и казалась немного смешной, оттого что была написана ее матерью.
Неопытность юной Дортеи помешала ей до конца осознать, как ужасны были те годы, когда она вместе с Кристенсе ухаживала за больным стариком, который требовал, чтобы к нему относились, как к ребенку, переносили из кровати в кресла у окна и обратно в кровать. Сама она вначале, по правде сказать, не очень огорчалась, что все приняло такой оборот, и ее отношение к Бисгорду стало отношением дочери к отцу. Обладание юной женой пробудило в старом человеке такую противоестественную страсть, с которой Дортея никак не могла смириться и которая уничтожила то уважение, что она питала к нему, покуда он был почтенным другом ее отчима и по-отечески покровительствовал ей. После того как болезнь парализовала его члены, Бисгорд еще долго сохранял полную ясность ума и души. Он требовал от своей жены и дочери также и духовной пищи, они должны были читать ему вслух книги, содержание которых было выше их понимания. Но в эти первые годы болезни мужа Дортея чувствовала себя почти счастливой, когда, сидя перед ним на скамеечке, читала ему вслух и он объяснял ей прочитанное. Хотя ее образованием в детские годы пренебрегали, она самостоятельно, и благодаря интересу к ней брата Петера Андреаса, приобрела немало самых разных познаний. Теперь она была еще достаточно молода и любознательна и потому с удовольствием позволяла своему старому мужу учить себя. Он еще надеялся, что успеет подготовить к печати свой большой труд, над которым работал долгие годы, — экономико-географическое описание Нижнего Телемарка. Дортея должна была читать ему вслух написанное, поправлять и писать под его диктовку; рисунки орудий труда, животных и растений, которые она сделала на основе его набросков, снискали его одобрение. Кроме того, она была глубоко благодарна ему за то, что он помог ей почувствовать дивную поэзию Оссиана. Воспоминания об отце, которого она так рано потеряла, удивительным образом оживали в ней, когда она, очарованная, погружалась в историю скальда Морвена. Оскар, Кальтон и Шильрик принимали полузабытый милый облик ее отца; его игра на флейте в вечерние сумерки — почти единственное, что она помнила о нем, — казалась ей сродни этим грустным стихам — ведь род отца происходил из той же далекой, туманной, гористой страны. Она уподобляла себя статным, с развевающимися волосами героиням Оссиана — Мальвине, Миноне и Винвеле, — которые лишились своих возлюбленных до того, как познали все радости любви, и оплакивали их, склонившись над арфой в пустых залах королевского дворца или же бродя ночами то в лунном сиянии, то в тумане между каменистыми холмами плоскогорья.
Потом она сама улыбалась над своими фантазиями, когда, наслаждаясь воображаемой болью, пыталась возместить то, чего сама в жизни еще не испытала. С годами разум Бисгорда померк — учитель превратился в брюзгливого деспотичного старика, которого не интересовало уже ничего, кроме его физических потребностей. Тем временем Дортея созрела как женщина. Недоступные ей любовные наслаждения и радость материнства превратились для нее в сладкий яд грез, кои пробуждали в ней то мучительную неудовлетворенность, то страстную тоску по тому, чего она была лишена.
Теперь ее начинало трясти при мысли обо всех ловушках, которые подстерегали ее и о которых она прежде даже не догадывалась. В те времена она испытала бы лишь страх и отвращение, услыхав о такой связи, какая была между Маргит Клоккхауген и ее отчимом. Теперь же едва ли возмущалась ужасными, но вполне объяснимыми последствиями, к каким приводили противоестественные браки между молодыми и старыми.
