Изумленный жених даже не нашелся что ответить. Письмо сына и фотографии с помолвки были разорваны у него на глазах. Он побледнел.
В следующую субботу Пьер приехал за сыном на два часа раньше обычного. Отец Мутран глазам своим не поверил. Hyp устремился к отцу, помог ему снять шляпу и сел на водительское место. Торжествующе глядя на одноклассников, он посигналил, прежде чем тронуться.
Они провели лето по-мужски, вдвоем, вдали от светской суеты. Пьер никогда не упоминал о своей несостоявшейся женитьбе, о письме, о ходивших по городу слухах. Наблюдательный Hyp порой замечал перешептывания и недоверчивые взгляды, направленные на отца, но тот лишь улыбался.
О таких каникулах мальчик мог только мечтать. Отец безраздельно принадлежал ему и разговаривал с ним как со взрослым.
«Это страна не для нас», – сказал он сыну однажды вечером.
* * *
Передо мною совершенно гладкий лист бумаги. Я обшила чернильницу губкой, которая впитывает излишек чернил в каламе. Осталось обточить тростник. Его разветвленный стебель позволит руке удобно обхватить инструмент. Нож утончает волокно, ласкает каламу грудь, живот, спину. Напоследок я обтачиваю наконечник, делаю прорезь, чтобы чернила не вытекали. Положив локти на лист, я расслабляю мышцы руки и макаю стебель в раствор. Снова опускаю калам: он вдыхает чернила, а я – воздух. Иногда мне хочется поменяться с ним ролями, но каллиграфы знают, что чернила дышат иначе. Скрип тростника меня не пугает. Мои движения кажутся бесконечными. Я экономлю пространство листа, базовая линия безукоризненно пряма, несмотря на тесное переплетение букв. Все во мне отдыхает. Я застываю на каждом сочленении букв и продолжаю строку, кончик тростника подхватывает ее в нужном месте. Линии выходят мутно-черными.
Сегодня мне нет дела до тростника, я наслаждаюсь процессом. Кончик пера царапает бумагу – вынужденная остановка. Мне не терпится продолжить, я готова сама стать чернилами, и высушивать лист своим дыханием, и писать на собственной коже. Мне так хочется дописать письмо, что я забываю про усталость.
Бейлербей, август 1957 года
Мой дорогой сын,
Сколько радости доставило мне Ваше письмо! Мои мать и сестра буквально вырывали его друг у друга. Почтальон посеял в нашем доме смуту. Мы пытаемся представить себе тембр Вашего голоса и сосредоточенное выражение лица, с которым Вы писали эти строки. Мы даже обратились к Эвлийе, опытнейшему графологу, и она объяснила, что Ваш почерк свидетельствует о научном складе ума. Устремленные вверх буквы – признак амбициозности, широкие поля говорят о доброте души.
Как видите, про письмо мы выяснили все, только автор для нас по-прежнему загадка. Вы уехали от нас маленьким мальчиком.
О Ваших новостях я узнавала от своей тетки Мириам, которая навещала Вас в пансионе всякий раз, когда приезжала в Бейрут. Она фотографировала Вас для меня, и Ваши фотографии с любовью расставлены по всей комнате. По возвращении в Алея тетка писала мне подробные письма, в малейших деталях пересказывая вашу встречу. Помните снимок, на котором Вы стоите у входа в школьный буфет? Он стоит на круглом столике в столовой, и там же находится прядка волос, которую Хатем срезала на память в Ваш четвертый день рождения.
Рашида, Ваша бабушка, которой минуло восемьдесят шесть лет, по сей день помнит, как Вы научились ходить. Она оставила Вас на стульчике рядом с бельевой корзиной, а когда опомнилась, Вы уже стояли на деревянном мостике, с интересом разглядывая Босфор.
Помните ли Вы наш яли? Вы еще называли его «большой черепахой»…
Недиму не терпится повидаться с младшим братом.
Мы все Вас очень ждем.
Нежно Вас целую.
Ваша мать Риккат
Письма Нура стоят в специальной папке у моего стола. Я часто их перечитываю. Переписка с сыном изменила мой стиль работы. Я принялась за странные сочинения, где строки уже не ставились во главу утла, да и орнамент отошел на второй план. Пресытившись студенческими упражнениями и проверкой экзаменационных работ, я стала забавляться смешением и наложением букв. Словно пронзенные кинжалом, они начинали кровоточить на листе. Порою уставшая строка обрывалась, будто натянутая нить. Иногда в этом хаосе мне виделась гармония, эксперименты над буквами доставляли удовольствие.
Читая письма Нура, я чувствовала в себе силу продолжать свои опыты. Но стоило очередному письму задержаться, стоило мне долгий месяц провести без вестей о сыне, и я вновь впадала в банальность. Странное признание услышала я от собственной руки. Она сказала, что мои бредовые изыски нравятся ей больше, чем традиционные сочинения, и ей хотелось бы, чтобы я не прекращала экспериментировать.
Мухсин отнесся к этим новшествам скептически. Он не понимал, как трактовать подрезанные буквы и сходящиеся строки. С круглыми от удивления глазами разглядывая мои труды, он заявил, что я выбираю странные цвета, будто пришедшие из преисподней.
Я больше не могу работать как прежде. Мне кажется, что аккуратные бутончики пахнут гнильцой, а золотые завитки кровоточат. Мир изменился, и движение стало важнее застывшей буквы. Мухсин предостерегает меня: Академия искусств не терпит нововведений. Она стоит на страже традиционной эстетики, а ты отдаешь предпочтение свободе и реализму. Чтобы произведение стало бессмертным, движение не должно быть заметным.
Париж, ноябрь 1957 года
Дорогая мать,
Боюсь, что мне не удастся Вас навестить. Я поселился в однокомнатной квартирке на улице Сольферино. Жизнь в Париже дорогая, и такое дальнее путешествие мне не по средствам. Отец остался в Ливане, он будет работать до следующего года. В ста метрах от моего дома течет Сена, и поздними вечерами я часто гуляю по набережной. До факультета мне идти два километра, здание очень красивое, из камня, на фасаде выгравированы имена великих ученых. Мне не терпится приступить к учебе…
А почему бы Вам не приехать ко мне? В моей комнате без труда разместятся двое. До Лувра отсюда рукой подать, он прямо за мостом. Уверен, что коллекция оттоманских скульптур вас заинтересует. Здесь столько заслуживающих внимания достопримечательностей, я был бы рад открыть все эти сокровища вместе с вами.
Целую вас,
Нур
Бейлербей, ноябрь 1957 года
Дорогой сын,
Меня пригласили посетить в феврале Лиссабон, чтобы реставрировать миниатюры, принадлежащие фонду Гульбенкиана. На обратном пути я могла бы навестить Вас в Париже. Секретарь фонда обратился в нашу академию с просьбой помочь в восстановлении рукописи, датированной пятнадцатым столетием. Речь идет о любовном романе «Лейла и Мейджун», восточной версии «Ромео и Джульетты». Формат, цвета и оформление типичны для ширазской школы. Моим рукам уже не терпится работать с полями, укреплять переплет, освежать цвет.
