– Как это «отрекся»?
– Это было право Даниэля и даже его долг. В соответствии с новыми законами Третьего Рейха, я считалась еврейкой, а он был высокопоставленным офицером. По этой же причине он никогда не признавал себя отцом Жижи, которая родилась вскоре после нашей свадьбы.
– Вы говорите по-французски без малейшего немецкого или центральноевропейского акцента…
– Я выросла во Франции, и я француженка… Но дома мы еще говорили на одном из наречий сербо-хорватского. Мои родители приехали из Клагенфурта… Каст – это неправильное сокращение от Костаньевицы – городка в Словении.
– И на протяжении всей войны вы оставались в Берлине?
– Вы шутите! Мое положение становилось все более рискованным, да это было и неудобно при нашей тогдашней скромной жизни. Мы боялись выйти из дома… Даниэль навещал нас раз в неделю… В начале весны 1941 года ему удалось устроить наш отъезд. У меня тогда еще оставался французский паспорт. Мы поселились в Ницце, в итальянской оккупационной зоне. Полковник фон Брюке был переброшен со своей частью на Восток для выполнения стратегических разведывательных операций.
– Он был нацистом?
– Наверное был, как все… Скорее всего, он об этом даже не задумывался. Как и подобает германскому офицеру, он беспрекословно выполнял приказы германского правительства, а в Германии правили национал-социалисты… Вообще-то, я даже не знаю, чем он занимался после нашей последней встречи в Провансе и до своего возвращения в Берлин несколько месяцев назад. Когда фронт под Мекленбургом после капитуляции адмирала Деница был расформирован, Даниэль мог вернуться, например, к своей семье в Штральзунд, если русские его отпустили по каким-то непонятным политическим соображениям. Что касается меня, то, как только выдалась такая возможность, я приехала сюда с французскими оккупационными войсками. По-английски я говорю так же свободно, как и по-немецки, да и по-русски объясниться могу, благо он похож на словенский. Через «Красный крест» мне удалось привезти сюда Жижи, и нам без проволочек разрешили снова поселиться в нашем старом доме на канале, который чудом уцелел во время войны. Я сохранила берлинские документы, которые подтверждают, что я раньше жила в этом доме, а Жижи здесь родилась. Один любезный американский лейтенант выхлопотал для нас вид на жительство, продовольственные карточки и все остальное.
Бывшая мадам Жоёль фон Брюке, урожденная Кастаньевица, она же Каст («зовите меня просто Жо»), рассказывает ему обо всем этом с такими явными потугами на ясность, связность и точность изложения, так дотошно указывает всякий раз, куда и когда она переехала, не забывая упомянуть и о причинах поездки, что Борису Робену, который особо не навязывался к ней с расспросами, ее история, напротив, начинает казаться подозрительной, а то и неправдоподобной. Она как будто повторяет заученный на зубок текст, стараясь ничего не упустить. Да и тон ее, такой степенный, рассудительный, безразличный, в котором не ощущается ни волнения, ни злобы, придает всему рассказу привкус фальши. Эту назидательную одиссею вполне мог сочинить самолично Пьер Гарин. Для верности надо бы допросить эксцентричную девчонку, которую наверняка натаскали не так хорошо, как мать. Зачем ей, женщине, похоже, не слишком расположенной к душевным излияниям и болтовне, так докучать незнакомому человеку излишними подробностями своей семейной саги? Что таится за ее неуместным рвением, за ее скрупулезными воспоминаниями, в которых, несмотря на исчерпывающие с виду показания, все же полно пробелов? Почему она так поспешно вернулась в этот ненадежный, полуразрушенный город, в который нелегко попасть и в котором ее жизни, быть может, еще угрожает опасность? Что именно известно ей о смерти фон Брюке? Может быть, она сама это и устроила? Или только помогла устроить? В центре какого лабиринта находится квартира J.К.? Откуда у нее такие точные сведения о том, где именно было совершено преступление? И как мог Пьер Гарин предугадать, что путник в последний момент выберет паспорт на имя Валлона, чтобы перебраться в западный анклав города? Быть может, ему сразу доложила об этом Мария, горничная из гостиницы «Die Verbündeten»? И наконец, на какие средства эта Жо живет в Берлине, куда она сразу же постаралась перевезти и свою малолетнюю дочь, которой наверняка было бы проще закончить школу в Ницце или в Каннах? (7)
Размышляя над этими загадками, Валь, чьи глаза уже привыкли к мутному полумраку, в которой погружена просторная гостиная, почти целиком затянутая тяжелыми красными портьерами, внимательно разглядывает эти онейрические декорации блошиного рынка, гнетущий кавардак, склад забытых воспоминаний, хотя многочисленные, возвышающиеся среди миниатюрных детских игрушек манекены высотой в человеческий рост, в вызывающих нарядах, контрастирующих с их миловидными, девичьими лицами, наводят на мысль скорее о притоне начала века, чем о лавке для маленьких девочек. И посетитель снова гадает, чем же промышляют обитатели этого некогда буржуазного дома, в котором жил офицер вермахта.
Примечание 7: Задаваясь с напускным простодушием всевозможными вопросами, наш беспокойный рассказчик ненароком допускает, по меньшей мере, одну ошибку, когда составляет из своих пешек такую мудреную композицию: мимоходом он проговорился, что подозревает заботливую Марию – а не братьев Малеров – в сотрудничестве с САД, хотя сегодня утром она даже не понимала нашего языка. Но что с его стороны уж совсем странно, так это то, что он избегает одного вопроса, который кажется нам (особенно мне) вполне уместным и имеет к нему прямое отношение: разве разочарованная молодая вдова не напомнила ему другую женщину, его близкую родственницу, чей образ все время просвечивает сквозь ткань его повествования? Разве, описывая здесь ее лицо с резкими чертами, он не рисует портрет, имеющий явное сходство с фотографией его матери в возрасте тридцати лет, намеки на которую разбросаны там и сям по всему его тексту? Тут он старательно избегает любого упоминания об их неоспоримом сходстве (которое вдобавок усиливает чувственный тембр голоса, уже описанный им в другом месте), хотя обычно по ходу повествования использует малейшую возможность, чтобы отметить иной раз вымышленное, по крайней мере, не столь явное двойничество или подобие между образами, отстоящими друг от друга во времени не меньше, если не больше, чем эти, чье странное тождество представляется нам очевидным. Вместо этого он развязно (похоже, не без тайного умысла) настаивает на том, что от Жоёль Каст и от маленькой златокудрой бесстыдницы исходят одинаковые сексуальные флюиды, тогда как нам эта морфологическая аналогия, которую он усматривает между матерью и дочерью, тоже кажется сугубо субъективной, если не сказать, выдуманной для того, чтобы ввести нас в заблуждение.
В действительности, «внебрачная» дочь Дани фон Брюке унаследовала скорее «арийскую» красоту от своего родителя, который, хоть и не наделил ее старинным дворянским титулом, дал ей, однако, архаичное и ныне почти позабытое прусское имя Гегенеке, которое быстро переделали в Геге на немецкий манер или в Жижи на французский, а затем и в Джиджи для удобства американцев. Между прочим, для тех, кто еще не догадался, замечу, что эта капризная, но во многих отношениях не по годам смышленая юная особа является одной из ключевых фигур в нашей шахматной композиции.
