Катася пододвинула Лене пепельницу.
Меня оглушило выскальзывающим, холодным, бесформенным – губы бух в губы – прочь, вон – сетка с ногой – скручено – выкручено – тишина глухая – тишина провала – ничто… а из хаоса, из мешанины (когда Катася уже отошла) поднимается ротогубое созвездие, несокрушимо сверкающее, сияющее. Сомнений нет: губы соотносятся с губами!
Я опустил глаза и снова увидел на скатерти только ручку, двоякогубую, двоисторотую, и так, и сяк двоякую, невинно развращенную, чистую, ослизлую… в ожидании я вцепился взглядом в эту ручку, и вдруг стол зароился от рук – ручка Леона, ручка Фукса, руки Кубышки, руки Людвика, сколько рук в воздухе… а вот и оса! Оса влетела в комнату. Вылетела. Руки присмирели. Снова – схлынула волна, вернулся покой, я думаю, как быть с этими руками, Леон обращается к Лене:
«Приключеньице нежданное, подай-ка папке горючего фосфору» (спички). «Приключеньице нежданное» – так он ее называл или «козлик-ослик», или «восхищенька-помаленька», или еще как-нибудь. Кубышка заваривает травы, Людвик читает, Фукс допивает чай, Людвик кладет газету, Леон доглядывает, я думаю, почему руки зароились, то ли из-за осы, то ли из-за ручки на столе… конечно, с формальной точки зрения, руки зароились из-за осы… но кто бы поручился, что оса не была лишь предлогом для половодья рук в связи с ее ручкой… Двойной смысл… а эта двоякость сопрягалась, возможно (кто знает), с двоякостью губ Катаськи – Лены… с двоякостью воробья – палочки… Я блуждал. Бродил по перифериям. В свете лампы была темнота кустов за дорогой. Спать. Пробка на бутылке. Кусочек пробки, приклеенный к шейке той бутылки, возникает и наплывает…
4
Следующий денек, сухой и яркий, явился в ошеломительном до рассеянности блеске, невозможно было сосредоточиться, лазурь небес выкатывала круглые облачка, пухленькие и безупречные. Я погрузился в конспекты – после вчерашних излишеств овладела мною строгость, аскетизм, отвращение ко всякого рода странностям. Пойти к палочке? Проверить, не случилось ли чего новенького, особенно после тайного предупреждения Фукса вчера, за ужином, что палочка и нитка нами обнаружены?… Меня удерживало отвращение к этой истории, безобразной, как недоношенный плод. Я зубрил, охватив голову руками, но при этом знал, что Фукс меня выручит и сходит к палочке, хотя он и не пытался заговорить со мной об этом – тема была уже нами исчерпана, – я знал, что внутренняя опустошенность заставит его пойти туда, к стене. И зарылся в конспекты, а он покрутился по комнате и наконец ушел. И вернулся. Мы, как всегда, съели второй завтрак у себя в комнате (принесла Катася), он ничего не говорил… только около четырех, после полуденной дремы, он отозвался с кровати:
– Иди сюда, я тебе кое-что покажу.
Я не ответил – мне хотелось унизить его, – отсутствие ответа означало самый обидный ответ. Он униженно молчал, настаивать не осмеливался, но время шло, я начал бриться и наконец спросил его: – Есть что-нибудь новенькое? – Он ответил: – И да, и нет. – Когда я закончил с бритьем, он сказал: – Ну, иди же, покажу кое-что. – Мы вышли с соблюдением уже привычных предосторожностей по отношению к дому, который следил за нами своими окнами. Подкрались к палочке. Повеяло жаром стены и запахом ссак или яблок, здесь же, рядом, была сточная канава с желтой пожухлой травой… даль дальняя, край света, особая жизнь в знойной, звенящей тишине… Палочка была такой же, какой мы ее оставили, висела на нитке.
– Взгляни-ка вот на это, – он указал на кучу хлама в открытых дверях сарая. – Видишь что-нибудь?
– Ничего.
– Ничего?
– Ничего.
– Совсем ничего?
– Ничего.
Он стоял передо мной и надоедал – и мне, и себе.
– Взгляни на это дышло.
– А что?
– Ты его вчера видел?
– Может быть.
– Оно лежало точно так же? Или со вчерашнего дня его направление изменилось?
Он надоел – иллюзий на этот счет у него не было – от него исходил фатализм человека, который вынужден надоедать, он стоял под стеной, и все это было бессмысленно до предела, бесполезно. Но он настаивал: – Вспомни… – А я понимал, что настаивает он со скуки, от этого и мне было скучно. Желтый муравей маршировал по сломанному дышлу. Наверху стебли какой-то травы чисто вписывались в пространство, я не помнил, как я мог запомнить, может, дышло изменило направление, а может, нет… Желтый цветочек.
Он не сдавался. Стоял надо мной, над душой. Неприятно, что в этом отдаленном месте пустота нашей скуки встречала пустоту этих так называемых знаков, улик, не являющихся уликами, весь этот вздор – две пустоты и мы между ними. Я зевнул. Он сказал:
– Посмотри на что нацелено это дышло.
– На что?
– На комнату Катаси.
Да. Дышло было направлено прямо на ее комнатку при кухне, в пристройке у дома.
– А-а-а…
– Вот именно. Если дышло не трогали, тогда и дел никаких нет. Но если его сдвинули, то, значит, для того, чтобы вывести нас на Катасю… Понимаешь, когда вчера за ужином я намекнул на палочку и ниточку, кто-то сообразил, что мы напали на след, пришел сюда ночью и направил дышло на комнату Катаси. Это что-то вроде новой стрелки. Он отлично знал, что мы еще раз придем сюда, чтобы проверить, нет ли нового знака.
– Но откуда ты знаешь, что дышло сдвинули?
– Полной уверенности у меня нет. Но уж очень похоже. На опилках остался след от дышла, значит, раньше оно лежало как-то иначе… А посмотри-ка на эти три камешка… и эти три колышка… и эти три вырванные травинки… и эти три пуговицы, от седла, наверное… Это тебе что-нибудь говорит?
– А что?
– Они образуют как бы треугольники, указывающие на дышло, будто кто-то хотел обратить наше внимание на это дышло… понимаешь, они как бы рифмуются с дышлом. То есть… кажется… ты-то как считаешь?
Я оторвал взгляд от желтого муравья, который раз за разом появлялся между ремнями, устремляясь влево, вправо, вперед, назад. Я почти не слушал его, так, с пятого на десятое, какой идиотизм, убожество, убогая нищета, унижение, отрыжка наша, мерзость, чушь собачья, возносящаяся над кучей хлама и мусора, под этой стеной, с его рыжей, лупоглазой, брезгливо отвергнутой мордой. Я опять пустился в рассуждения: – Кому могло понадобиться делать нам такие неопределенные намеки и знаки, что их и заметить-то трудно, кто мог предполагать, что мы вообще клюнем на изменение направления дышла… только тот, у кого с головой не в порядке… – Но он прервал меня: – А кто тебе сказал, что у него с головой все в порядке? И, во-вторых, откуда ты знаешь, сколько он знаков намастырил? Может быть, мы нашли только один из многих… – Он обвел рукой сад и дом: – Здесь, может, кишит от знаков…
Вот так мы и стояли – куча хлама, паутина, – и уже понятно было, что мы этого так не оставим. А чем еще нам заняться-то? Я поднял обломок кирпича, осмотрел его, бросил и сказал:
