Воробей.
Палочка.
Кот.
Людвик.
Ксендз.
Леон, наклонившись, искал запонку, Люлюсь светил ему фонарем, мне вспомнилась комнатка Катаси и наш с Фуксом обыск с фонарем. Как давно это было. Комнатка осталась там. С Катасей. Он искал запонку, в конце концов забрал у Люлюся фонарь, но я скоро заметил, что луч фонаря вместо того, чтобы освещать землю, рыщет украдкой по скале и по другим валунам, как и у нас с Фуксом, когда мы рыскали фонарем по стенам комнатки. Запонку он искал? Может, вовсе не запонку, а то место, на которое нас вел, то место двадцать три года назад?… Он сомневался. Не мог вспомнить. С того времени выросли новые деревья, грунт мог сдвинуться вместе со скалой, он все более лихорадочно рыскал своим фонарем, точно так же, как и мы тогда, наблюдая его вот такого: неуверенного, растерянного, почти тонущего, в воде, подступающей под самое горло, – я думал о том, как же мы, Фукс и я, должны были растеряться среди потолков, стен, грядок. Давние времена! Все ждали. Никто не откликался, наверное, из любопытства, хотели узнать, в чем тут дело. Лену я видел. Хрупкая, кружевная, с губами палочка – воробей – кот – Катася – Людвик – ксендз.
У него ничего не получалось. Он растерялся. Осматривал теперь только подножие скалы. Было тихо. Наконец он выпрямился.
– Это здесь.
Люлюся защебетала: «Что здесь, пан Леон, что здесь?»
Заискивала.
Он стоял, спокойно и скромно:
– Какое совпадение… Случайность, единственная, можно сказать, в своем роде! Я запонку искал – и вижу, что эта скала… Я здесь уже был… Ведь я здесь двадцать три года назад… Здесь!
Внезапно он задумался, будто по команде, и это длилось и длилось. Фонарь погас. Размышления длились. Никто их не нарушал, только через несколько минут мягко, заботливо отозвалась Люлюся: «Что с вами случилось, пан Леон?» – «Ничего», – так он ответил.
Я заметил, что Кубышки не было. Осталась в доме? А если это она повесила Людвика? Нонсенс. Он сам повесился. Почему? Еще никто не знает. Что будет, когда они узнают?
Воробей.
Палочка.
Кот.
Людвик.
Было трудно, почти непосильно осознавать, что происходящее сейчас, здесь, совершается соотносительно с тем тогда, там, в 30 километрах. И я был зол на Леона, что он играл первую скрипку, а все (не исключая меня) превратились в его… зрителей… мы существовали только для того, чтобы смотреть…
Он пробормотал невнятно:
– Я здесь. С одной…
Снова несколько немых, тихих минут, эти долгие минуты истекали свинством и становились уликой, ведь если никто ничего не говорил, это означало, что мы здесь только для того, чтобы он при нас уладил… это свое… частное… интимное… со своим и за своим… Мы ждали, когда это кончится. Время шло.
Неожиданно он осветил фонарем свое лицо. Пенсне, лысину, губы, все. Закрытые глаза. Блудник. Мученик.
И вот он сказал:
– Других зрелищ не будет.
И погасил фонарь. Темнота меня ошеломила, стало темней, чем можно было предполагать, будто туча опустилась над нами. Он был почти невидим под скалой. Что он там делал? Должно быть, занимался своими мерзостями, подогревал себя воспоминаниями о той давней девке, одной-единственной, изнемогал, потел, трудился, праздновал свинство свое. Но… а если он не был уверен, что это именно здесь? Наугад праздновал? Меня удивляло, что никто не уходил, ведь они, наверное, уже сообразили, что он их сюда привел только для того, чтобы они ассистировали, чтобы смотрели, чтобы возбуждали его своими взглядами. Уйти было так просто. Однако никто не уходил. Лена, например, могла бы уйти, однако не уходила. Не двигалась с места. Он тяжело задышал. Но ритмично. Никто не видел, что он, как он. Однако они не уходили. Застонал. Стон от возбуждения и в то же время от тяжких усилий самовозбуждения. Застонал и вскрикнул. Вскрикнул глухим, горловым голосом, чтобы подразвратиться как следует, уж если он так трудится, так изнемогает, так свинячится с самим собой, так празднует и торжествует… Трудился. Изнемогал. Тяжело дышал. Вскрикивает Изнемогает. Трудится. Мы ждем.
И вот он сказал:
– Берг.
Я ответил:
– Берг.
– Бембергование бембергом в берг! – выкрикнул он, и я выкрикнул: – Бембергование бембергом в берг!
Он совсем затих, и ничего не было слышно, а я думал: воробей Лена палочка Лена кот в рот мел губа вывернуть стена комок царапина палец Людвик кусты висит висят губы Лена сам там чайник кот палочка ограда дорога Людвик ксендз стена кот палочка воробей кот Людвик висит палочка висит воробей висит Людвик кот повешу – И хлынуло. Крупные редкие капли, мы поднимаем головы, хлынуло, вода полила, ветер ударил, суматоха, каждый бросается под ближайшее дерево, но сосны протекают и истекают водой, вода, вода, вода, мокрые волосы, спины и ноги, а перед нами во тьме-тьмущей, прорезаемой только блеском отчаявшихся фонарей, вертикальная стена падающей воды, и видно в свете наших фонарей, как льется, падает и хлещет, потоки, водопады и озера, течет, несется, брызжет, озера, моря, потоки бурлящей воды и соломинки, палочки, листья, сносимые водой, исчезающие, слияние ручьев, возникновение рек, островки, запруды, заторы и фрески-арабески, а вверху с гор на горы потоп, льет, заливает, а внизу пронесшийся лист, исчезнувший кусочек коры, в результате озноб, насморк, температура, у Лены ангина, прислать такси из Закопане, болезнь, врачи, вообще все по-другому, я в Варшаву вернулся, родители, опять война с отцом, другие дела, проблемы, сложности и осложнения. Сегодня на обед была тушеная курятина.
