— Comment dit-on humidor? — вопрошал расстроенный Уильям. — C'est une chose pour garder les cigars dans la Mer Rouge-et dedans ceci sont les affaires de Phopitale pour couper les bras et les jambes, vous comprenez — et ca c'est pour tuer les serpents et ceci est un bateau qui collapse et ces branches de mistletoe sont pour le Noël, pour baiser dessous, vous savez…[9]
Одни только полые тубы были встречены с пониманием и сочувствием.
— Us sont pour porter les dépêches.
— Это чтобы передавать депеши.
Здесь и на Лионском вокзале Уильям оставил много денег. Казалось, все носильщики Парижа стремились прийти ему на помощь и всем чиновникам нужна была его подпись на бесчисленных документах. Наконец он занял свое место и, когда поезд выехал из Парижа, нетвердо побрел в вагон-ресторан.
7
Напротив него, за столом, к которому его подвели, сидел пожилой человек, отчитывавший официанта на необычайно быстром и, судя по всему, выразительном арго. Его лысая спереди и на макушке голова имела необычную, коническую форму. Сзади и по бокам волосы были коротко острижены и выкрашены в густой, с пурпурным оттенком, каштановый цвет. Он был аккуратно, хотя и несколько чопорно для данного времени года одет и весь усыпан драгоценностями. Тусклый и широкий изумрудный кабошон украшал его галстук. Всякий раз, когда его руки, подчиняясь кульминациям и спадам произносимой речи, взлетали и опускались, на пальцах и в запонках полыхали рубины. Из одного кармана его жилета в другой тянулись через живот жемчуг и платина. Уильям подумал, кто он может быть по национальности, и решил, что, наверное, турок, но в этот момент человек заговорил голосом, который не был ни евроазиатским, ни левантийским, ни американским, ни латинским, ни тевтонским, а смесью их всех.
— Как только они видят, что перед ними англичанин, они думают, что могут сделать из него мартышку, — сказал он этим голосом. — Наш официант — швейцарец, а они хуже всех. Пытался заставить меня купить минеральную воду, хотя в графинах вода превосходная. Я немало выпил ее на своем веку и никогда в этом не раскаивался, а у меня весьма деликатный желудок. Позвольте вам налить?
Уильям сказал, что предпочитает вино.
— Вас интересует кларет? В Бордо у меня есть маленький виноградник — на противоположном склоне горы от Шато-Мутон-Ротшильд, где, по моему мнению, почва чуть менее деликатная, чем у меня. Приятно иметь то, что нравится друзьям. Они так добры, что считают, будто мой кларет можно пить. Разумеется, я его никогда не продавал. Это мое маленькое увлечение.
Он достал две таблетки — одну белую и круглую, другую черную и продолговатую — из табакерки эпохи рококо и положил их на скатерть рядом с тарелкой. Вынув из кармана крепдешиновый носовой платок, он тщательно протер свой стакан, налил в него мутной жидкости из бутылки с водой, проглотил лекарство и сказал:
— Вас удивляет то, что я заговорил с вами?
— Отчего же? — вежливо отозвался Уильям.
— Но это удивительно! Я положил себе за правило никогда не разговаривать с попутчиками. По правде говоря, я предпочитаю ужинать в купе. Но с вами мы встречаемся не в первый раз. Вы были так добры, что позволили мне сегодня днем лететь в вашем самолете. Я очень признателен вам за эту услугу.
— Не стоит благодарности, — сказал Уильям. — Рад, что смог помочь.
— Это был поступок англичанина — поступок соотечественника, — сказал маленький человек с безыскусной простотой. — Надеюсь, что настанет день, когда я смогу отплатить вам за вашу доброту… Наверняка настанет, — грустно добавил он. — Это одна из приятных, хотя подчас и обременительных привилегий человека моего положения — расплачиваться за получаемые услуги. Как правило, в несопоставимых масштабах.
— Прошу вас, забудьте об этом, — сказал Уильям.
— Я так всегда и делаю. Я стараюсь не препятствовать исчезновению из памяти приятных, но мимолетных дорожных впечатлений, однако опыт показывает, что рано или поздно мои благодетели напоминают мне о них… Вы едете до Лазурного берега?
— Нет, только до Марселя.
— Я обожаю Лазурный берег. Стараюсь бывать там ежегодно, но мне это не всегда удается. У меня столько забот — что естественно, — а зимой я очень много занимаюсь спортом. У меня в Центральных графствах есть маленькая псарня, держу там гончих.
— О! А в каком вы клубе?
— Возможно, вы о нем не слыхали. Территориально мы граничим с «Ферни». Мне кажется, там лучшее место для охоты в Англии. Это мое маленькое увлечение. Но порой, когда наступают холода, я тоскую о моем маленьком доме в Антибе. Мои друзья настолько добры, что считают, будто в нем вполне уютно. Надеюсь, что настанет день, когда вы почтите меня своим присутствием.
— Благодарю вас.
— Говорят, что купание намоем пляже просто дивное, но меня это не интересует. У меня там плантации цветущих деревьев — садоводы настолько снисходительны, что относятся к ним с интересом, — и самый большой из живущих в неволе осьминогов. Да и повар, готовящий простую морскую пищу, из лучших, что у меня служат. Мне достаточно этих простых радостей… Вы надолго в Марсель?
— Нет. Завтра я отплываю в Восточную Африку. В Эсмаилию, — прибавил Уильям с некоторой важностью.
И был тотчас же вознагражден. Его собеседник дважды моргнул и спросил со сдержанной учтивостью:
— Простите. Вероятно, я ослышался. Куда вы направляетесь?
— В Эсмаилию. Ну, знаете, туда, где идет какая-то война.
Возникла пауза. Затем последовал ответ:
— Да, название кажется мне знакомым. Я, должно быть, встречал его в газетах.
И, достав из сетки над головой томик догитлеровской немецкой поэзии, он погрузился в чтение, шевеля губами, как женщина, творящая молитву, и медленно переворачивая страницы.
Обед, как и поезд, привычно катился от неизменного консоме к неизбежному ликеру. Спутник Уильяма ел мало и не говорил ничего. С кофе он проглотил две алые капсулы. Затем он закрыл книгу любовной лирики и кивнул кому-то.
Сидевший за соседним столиком камердинер с солдатской выправкой встал и подошел к ним.
