не хочешь смотреть?
Веласко медленно поднял взгляд и обомлел, увидев перед собой два нежных округлых чуда, нацеленных прямо на него.
Фелисиано почувствовал, как откуда-то снизу подымается горячая волна.
Белем улыбнулась и начала снимать юбку.
Она стояла перед ним обнаженная. В слабом свете, проникавшем сквозь тонкую ткань палатки, Фелисиано мог любоваться этим изумительным женским телом. Сердце его трепыхалось, как только что вытащенная из воды рыбешка. Его глаза, не в силах задержаться на чем-то одном, жадно поглощали всю Белем — шею, спину, ноги, грудь… О-о-о, какой это был пир для глаз!
«Спокойно, Фелисиано, спокойно!» — бормотал несчастный коротышка, пытаясь успокоить свое подчинявшееся лишь разбушевавшимся гормонам тело.
— Ты молишься? — спросила она.
— Нет, что ты.
— Так в чем же дело?
— Я тебя обожаю!
— Что-то не похоже: стоишь как истукан и ничего не делаешь.
— Это от волнения.
— Голых женщин никогда не видел?
— Женщин… женщин я видел много… Я никогда не видел королевы.
Белем шагнула ему навстречу и нежно обняла.
— Вот за это я тебя и люблю, коротышечка! За то, что умеешь говорить такие слова.
Фелисиано закрыл глаза и обнял ее. Рука его потихоньку заскользила по ее спине вниз, пока не дошла до того места, где начинался крутой подъем. «Последний рубеж», — подумал Веласко.
Фелисиано лежал счастливый, обнимая Белем. Она, необычайно кроткая, прятала голову у него на груди. Они беседовали.
— Почему ты этим занимаешься? — спросил Фелисиано.
Она резко подняла голову:
— Так обычно спрашивают проституток в борделях! — Голос Белем звучал раздраженно и резко. — Почему, если женщина не замужем, не окружена оравой сопляков, цепляющихся за ее юбку, и не похожа на ком жира, мужчины задают ей идиотские вопросы?
Фелисиано, пристыженный, пытался исправить положение:
— Просто… не знаю… ты, видно, из хорошей семьи… Как-то странно видеть женщину на войне…
— А «солдадерас»?
— Это совсем другое дело. Понимаешь?
— Нет.
— Они делают свое дело: сопровождают… стирают… готовят…
— Я видела, как многие из них сражаются с врагом.
— Когда нужно, то и сражаются.
— А когда не нужно, то сначала к плите, а потом — в койку?
— Ну да.
— Я благодарна не знаю уж кому или чему за то, что мне выпало жить во время великой революции. Я даже не знаю, кем бы я стала, если бы не она. Но я точно знаю, что ни за что не стала бы ни преданной женой, ни дешевой проституткой. Что, впрочем, одно и то же.
— Ради всего святого, Белем, не говори так!
— Я даже представить себе не могу, что сижу на стуле и вяжу кофточку… Воспитывать ребятишек, кормить муженька ужином и ждать благотворительного базара как самого большого развлечения — это не для меня.
— Да ты феминистка! Ты из тех, что маршируют по улицам, выкрикивая лозунги о всеобщем равном голосовании?
— Сказать правду, Фели, мне до этого дела нет. Другие бабы пусть творят что хотят. Для меня главное — делать то, что мне вздумается и когда мне вздумается. А все остальное меня не интересует.
— Так нельзя, Белем. Существуют принципы, мораль.
— Мораль! И кто бы говорил! Посмотри на себя: тебе вон сколько лет, а ты здесь со мной что вытворяешь?
Фелисиано залился краской стыда:
— Белем, ну что ты такое говррищь?
— Не прикидывайся святошей, коротышечка, никто тебе не поверит.
— Я с тобой, потому что люблю тебя.
Белем от удивления широко раскрыла глаза:
— Не врешь?! А я вот, признаюсь честно, тебя не люблю, но побарахталась с тобой с большим удовольствием.
Веласко словно громом ударило:
— Ты меня не любишь?!
— Нет.
— Ни вот столечко?
— Может чуть-чуть и люблю, но завтра это у меня пройдет.
Каждое ее слово вонзалось в сердце Фелисиано, словно отравленный кинжал.
— Значит, то, что между нами было…
— Ты сам сказал: «Было». Все уже прошло.
— Но вот же ты, обнаженная, лежишь возле меня!..
— Я тебе уже говорила: не ты первый, не ты последний.
— Я последний.
— Ненадолго, — усмехнулась она.
— До твоего прошлого мне дела нет. Но мне есть дело до твоего будущего. И с этой минуты все пойдет по-другому.
— По-друго-о-ому?
— Да, по-другому.
— И как же?
— Завтра я отправлюсь в первую попавшуюся деревню и приведу священника, который нас обвенчает.
— Коротышечка, ты так ничего и не понял.
— Все я понял.
— Не понял ничегошеньки.
— Понял…
Белем приложила к его губам палец:
— Хватит уже болтать — все равно ни о чем не договоримся. Давай лучше займемся делом.
И они снова занялись любовью. Но у Фелисиано словно ком стоял в горле.
На следующее утро Веласко проснулся рано. Осторожно, стараясь не разбудить Белем, оделся. Несмотря на неприятный разговор, который был у них накануне, он не чувствовал себя побежденным. «Терпение и любовь, — думал он, — вот единственное, что теперь нужно».
И он на цыпочках вышел из палатки.
Заря еще не занялась, и в лагере все спали, так что Фелисиано прокрался к себе незамеченным.
Алварес точил нож гильотины.
— Доброе утро, сеньор лиценциат. Прекрасно выглядите.
Фелисиано не удостоил его ответом.
— Вам сегодня, должно быть, снились сладкие сны — я не слышал, чтобы вы храпели, — продолжал язвить Алварес.
— Хватит, — остановил его Фелисиано. — Вам лучше кого бы то ни было известно, где и как я провел ночь.
— Там, где каждый в полку мечтает провести ночь.
— Попридержите язык — речь идет о чести моей возлюбленной, — разозлился Веласко.
Алварес замолчал: знал, что его начальник в этих вопросах необычайно щепетилен.
Они начали рубить головы козам. По три штуки за раз, чтобы не тратить зря времени. Веласко размышлял о Белем и о том, как ее приручить. Он так задумался, что положил руку на основание гильотины как раз в тот момент, когда Алварес уже потянул за шнур. Лишь чудом он не остался без руки — вовремя отдернул.
Часов в десять утра, когда работа была уже почти кончена, явился какой-то солдат.
— Капрал Веласко? — спросил рядовой.
— Он самый, — ответил Фелисиано.
— У меня для вас послание, капрал! — вытянулся солдат.
— Давайте.
Солдат передал ему короткую записку, написанную на листке грубой бумаги. Письмо было от Белем.
Кивком головы Фелисиано велел солдату идти и в волнении принялся читать. «Наверняка Белем раскаивается в своих словах и хочет сказать, что готова прямо сейчас выйти за меня замуж», — думал он. Но все оказалось иначе. Белем писала:
«Фелисиано, спасибо тебе за эту ночь и еще больше — за прекрасные стихи, которые ты для меня написал и которые я всегда буду хранить в своем сердце. Я люблю тебя и
