Егор Матвеевич. — Без мала полпуда потянет. — Он запустил руку между снопов. Глухарь взъерошил перья и зашипел по-змеиному. — Пугает, — усмехнулся Егор Матвеевич. — Ишь, ощерился… Умная птица, а к тому же дурак. Ну, к чему, скажи, на снопы садился, когда кругом простор такой? Нет, все норовит повыше, чтобы дальше видать было. Прямо на землю никак не сядет. Допрежде оглядится, как надо, потом спорхнет. Далеко-то видит, а под носом ни-ни. Одно слово — глухарь…
Егор Матвеевич вытащил руку и, словно ему стало жалко попавшего в ловушку глухаря, свел у переносицы брови. Лицо его стало грустным и задумчивым.
— Ну, что мы тепереча с ним делать будем? — сказал он, не то спрашивая совета у Никиты, не то рассуждая сам с собой. — На седло возьмем либо здесь оставим, пусть до времени посидит? Назад поедем, прихватим?
— Пусть сидит, — живо ответил Никита, которому не хотелось возиться с глухарем. — К чему его нам с собой таскать…
— Верней, что так, — сказал Егор Матвеевич и, снова прикрыв колосьями провал в бабке снопов, поднял ногу в стремя.
Всадники миновали тот участок леса, в котором были разбросаны крестьянские пашни, и углубились в тайгу. Дорога сразу сузилась, превратившись почти в тропу. Ехать в два коня по ней стало тесновато, и пришлось пустить лошадей гуськом.
Егор Матвеевич ехал передом, Никита позади, держа своего коня в трех-четырех шагах от хвоста федотовской лошади.
Собаки, промявшись, успокоились, шли ровной сворой и притихли. Даже краснопегая приумолкла и только принюхивалась, порывисто вбирая ноздрями воздух, словно вздыхала после плача.
Лес все больше густел. В темных зарослях пересвистывались рябчики и неустанно стучали дятлы по мертвым стволам сухостойных елей и сосен.
Солнце уже поднялось и позолотило вершины деревьев, когда Егор Матвеевич, молчавший всю дорогу от пашни, вдруг осадил коня и, обернувшись к Никите, сказал:
— Тут сейчас махонькая прогалина будет, от нее лес почище маленько да пореже. Тут и спускать будем. — Он говорил глухо, как будто боялся спугнуть зверя, притаившегося где-то совсем рядом, или нарушить торжественную тишину леса.
Настороженность Егора Матвеевича мгновенно передалась и собакам. Краснопегую охватила такая дрожь, точно ледяной ветер, сразу подув, застудил ее. Навострив уши и подняв, как на стойке, переднюю лапу, она смотрела в глубину леса и сотрясалась всем телом.
Бурый кобель, чуть разинув пасть и подняв рваное ухо, стоял неподвижно, крепко опершись на все четыре лапы, и морщил нос.
Егор Матвеевич едва слышно подсвистнул собак и, тронув каблуками тощие бока своей чалой лошади, поехал на открывшуюся прогалину.
Лес расступился и сразу поредел. При солнечном света стали различимы каждый ствол дерева, каждая ветка, даже серебряная паутина, протянувшаяся между молодых сосенок у самой прогалины.
И утренний сумрак тайги, и пашенка с ловушкой, и пленный глухарь, и ранняя дорога между стенами еще темного леса — все сейчас показалось Никите давно прошедшим, бывшим за пределами этого солнечного дня. Он смотрел на лес, на собак, суетящихся возле ног спешившегося Егора Матвеевича, на чалую лошадь, протянувшую морду к редкой траве, торчащей из сухой кочки, на трепетную, по воздуху летящую паутину и впервые за много дней, проведенных в Ершове, ощущал тот душевный покой и уверенность в своей судьбе, которые приходят к человеку после тяжелой болезни вместе с возвращающимися силами. Теперь он опять был на ногах, чувствовал себя уверенным, сильным и ловким, как прежде. Теперь, не дожидаясь Василия Нагих, он сам мог подняться туда, за пороги, на розыски потерянных друзей.
— Экий денек выпал наудачу, экий денек… — приговаривал Егор Матвеевич, разминая затекшие в седле ноги. — Благодать…
Он огляделся кругом, прищурился от ударившего в лицо солнца и склонил голову набок, словно прислушивался и старался разгадать все лесные звуки, чтобы послать собак как раз в ту сторону, где притаился зверь.
— А место здесь важное, — сказал он, хитро подмигнув Нестерову. — Однако здесь и пустим? А, Никита?
— Давай, здесь… — весело ответил Никита. — Ты лесу хозяин, тебе лучше знать…
— Однако здесь… — в раздумье повторил Егор Матвеевич и вдруг присел, растопырив протянутые к лесу руки так, будто намеревался поймать улетающего комара.
— Уссю! Уссю его! — громким шепотом повторял он, страшно выкатив глаза. — Уссю его!
Краснопегая сука тоненько взвизгнула, как если бы ее неожиданно ударили арапником, и первой бросилась в лес. Опустив острую морду к земле, волоча за собой пушистый хвост, она лисьей побежкой уверенно шла между деревьев, хорошо наперед зная дорогу, по которой нужно было идти. Ее белые штанишки раза два мелькнули в резных листьях папоротника и скрылись.
Бурый кобель бежал ровным скоком немного позади нее и тыкал нос в разные стороны так, точно отыскивал во мху и хвое когда-то зарытую им кость. Две другие собаки шли по бокам дозором.
Когда собаки исчезли из вида, Егор Матвеевич достал трубку и, всыпав в курку табак, стал уминать его круглым черным пальцем. Рука у него вздрагивала, и табак сыпался мимо трубки.
— Пошли, — сказал он таинственным голосом, словно сообщал Никите секретную новость, которая должна была и обрадовать и удивить его. — Ладом пошли, тактику понимают — молча идут… Зверя тоже с умом садить надо, не как-нибудь…
Он запалил трубку и, выпуская из ноздрей повисающий на усах дым, прислушался.
Прислушался и Никита. Лес чуть слышно шумел. Где-то неподалеку долбил сухую кору дятел, и в зарослях молодых елок, будто с кем бранясь, хрипло и зло кричала сойка.
Собаки исчезли, как провалились под землю.
Нетерпение все больше охватывало Егора Матвеевича. Опытный охотник, он, казалось, и сквозь деревья видел все, что сейчас творилось в тайге, и отсюда с прогалины следил за работой своих собак. Лицо его стало сердитым, и, посасывая трубку, он так громко чмокал губами, словно подгонял ленивую лошадь.
Никита слез с коня и, держа
