приезжал из Иркутска к родным в Черемхово, он из ученика городского училища на целое лето превращался в сорванца рабочего подростка и едва ли не каждый день бегал главарем со сверстниками на рыбалку.
Мальчик в картузе прислушался к пению Пашки, вздохнул и, подняв к Саньке острый подбородок, сказал:
— К чему ты ее цепляешь? Коли с собой взяли, не к чему ее цеплять, ей глаза колоть…
— Защищай, — коротко ответил Санька и снова презрительно плюнул на траву. — Не бабьим делом занялась… Ладно ей…
Никите стало жалко обиженную братом Пашку. Он уже хотел окликнуть Саньку и завязать с ним спор о женском равноправии, но в это время сама Пашка вернулась к костру. В руках она держала голубых белобрюхих щук, все так же подхватив их пальцами под розовые жабры.
С неподвижных плавников рыб тонкими струйками стекала сверкающая на солнце вода.
Пашка, уже забыв об обиде и улыбаясь, остановилась около костра, но вдруг глаза ее расширились и она испуганно попятилась назад.
— Глядите-ка, глядите… — прошептала Пашка. — Бьется…
— Кто бьется? — спросил Санька.
— Щукино сердце…
— Болтай. К чему ему биться… — сказал Санька, но все же подошел к сестре.
— Чудно-то, чудно-то как… — повторяла Пашка. Она глядела на траву, в то место, куда Санька выбросил внутренности рыб, и в недоумении двигала золотистыми бровями.
Никита тоже смотрел на траву. Он не видел щучьего сердца, но ему казалось, что он видит его. Вот оно висит на какой-то пригнутой к земле травинке, вздрагивает и бьется само по себе, а снулые щуки висят у Пашки в руках.
Мальчик в картузе подполз ближе к костру и сказал:
— И впрямь бьется, к чему бы…
Санька долго глядел на щучье сердце, морщил лоб и косматил выгоревшие на солнце волосы. Потом он сердито нахмурился и сказал:
— Ни к чему оно бьется, без пользы… Пойдемте уху заправлять.
«Ни к чему оно бьется…» — повторил Никита, вздохнул, поднялся на ноги и заковылял домой.
У крыльца его встретил Егор Матвеевич.
— С чего смурной такой? — спросил он, сразу заметив, что Никита не в духе.
Никита махнул рукой:
— Надоело…
— Чо надоело-то?
— До коих же пор так без дела сидеть буду, на чужих харчах? Хоть бы ты работу какую мне дал…
— Дурак, — сказал Егор Матвеевич. — Кака же тебе работа? Кого ты работать можешь? Эко дело, прости господи. Или сызнова ногу бередить надумал? Ни к чему тебе работать, без тебя управимся. Сиди да грей ногу, покеда в солнце жар есть…
— С такого сидения чего не надумаешь… — послышался из-за двери сердитый голос Марфы Петровны. — Все один да один. Даве ему сказывала: пошел бы к девкам, взыграл бы, песню бы с ними спел…
2
Осенью, когда у Никиты зажила раненая нога, Федотов взял его с собой на охоту.
Держа коней голова к голове, они ехали верхами по лесной дороге, ведущей в охотничьи угодья, еще летом облюбованные Егором Матвеевичем.
Дорога была ненаезженная, бугристая, без колеи, переплетенная выступающими из-под хвои и старого листа оголенными корнями елей.
Солнце еще не вставало. По-утреннему пасмурный лес то расступался небольшими прогалинами, то чернел, сдвинувшись плотной стеной, и там деревья стояли, так близко прижавшись одно к другому, и так цепко переплетались ветвями, что без топора путнику трудно было бы пробраться сквозь их тесную толпу.
Дорога петляла по лесу от пашни к пашне и к сенокосам у болотистых ручьев. Собаки, повизгивая и беспокойно оглядываясь по сторонам, бежали за лошадьми. Освобожденные для охоты от надоевших чурбаков, они торопились начать травлю и с мольбой поглядывали на всадников.
Краснопегая сука, свалив набок голову, смотрела вверх, словно стараясь заглянуть в глаза своему хозяину, виляла хвостом и негромко потявкивала, просясь в лес.
Не обращая на собак никакого внимания, Егор Матвеевич дымил трубкой и лохматил пятерней клочковатую рыжую бороду. Он не мог утаить свою радость — радость охотника, впервые выехавшего в лес на охоту после скучного лета, и посмеивался, щуря глаза на всходящее солнце.
— А нукось, Никита, заглянем. Может, глухарь ненароком залетел, — крикнул он Нестерову и круто повернул лошадь к показавшемуся за редкими деревьями жнивью. — Наша пашенка здесь…
Собаки бросились было вперед, но Егор Матвеевич освистнул их и, подняв плеть, погрозил им.
Собаки остановились у дороги и притихли, прячась одна за другую.
Егор Матвеевич неторопливо слез с лошади и, ведя ее в поводу, пошел по высокой ржаной стерне к разбросанным там и тут бабкам снопов. Ближние к лесу бабки были толще других и походили на широкие круглые тумбы.
— Не иначе, шевелил, — крикнул с хрипловатым самодовольным смешком Егор Матвеевич, подходя к снопам. — Ей-богу, шевелил…
Никита заторопил коня вслед Федотову.
Теперь он разглядел ближние к лесу бабки — все они были глухариными ловушками. Нетолстые высокие снопы, не больше пяти четвертей в обхвате, крепко, как метлы, стянутые соломенными скрутами, тесными кружками стояли на ровных срезах. Глухие колодцы внутри сноповых кружков сверху были прикрыты колосьями, скрывающими провал.
В одной из снопяных бабок раздавался неясный шорох.
— Попал, шелестит… — сказал Егор Матвеевич, разбирая колосья у бороды снопов.
В отверстие Никита увидел сидящего на дне колодца большого тяжелого глухаря. Он ворочался, не в силах расправить крылья, сжатые стенками колодца, и сердито разевал черный толстый клюв.
— Матерущий, — сказал
