в руке повод, присел на старую обомшелую валежину. Он рассеянно поглядывал в ту сторону, куда убежали собаки, и, к собственному удивлению, оставался совсем равнодушным к охоте. Он думал о завтрашнем дне. То он представлял себе, как встретится с Василием Нагих, то как поедет в Черемхово и разыщет отца, то как разузнает о своем красногвардейском отряде, который, наверное, ушел в сопки и сейчас где-нибудь на востоке ведет борьбу с захватившими Сибирь интервентами.
— Следом бы поехать надо, видно, далеко ушли, — сказал Егор Матвеевич, сгорая от нетерпения, и стал подтягивать ослабевшие подпруги у своей чалой лошади. — Поедем помаленьку…
Никита встал с валежины и уже перекинул поводья через шею коня, как вдруг услышал непонятный звук, раздавшийся далеко в лесу. Казалось, что это со скрипом и треском сломалось молодое деревцо.
Никита взглянул на Егора Матвеевича и по лицу его понял, что для старого охотника звук этот — важный знак.
Егор Матвеевич привстал на цыпочки и так вытянул шею, будто силился заглянуть за вершину самой высокой ели. Он стоял, подняв брови, приоткрыв рот, и свирепо ворочал по сторонам округлившимися глазами.
Звук повторился. Теперь Никита расслышал, что это был собачий лай. Сначала лаяла одна собака, но потом разом подхватили остальные, и по лесу разнеслось частое злобное тявканье.
— Едем! Едем! — воскликнул Егор Матвеевич. — Видать, прижали…
Не попадая ногой в стремя и подпрыгивая, он пытался взобраться на лошадь, но она, напуганная его поспешностью, не стояла на месте, пятилась и запрокидывала голову.
Наконец, Егору Матвеевичу удалось ввалиться в седло. Он задергал поводьями и, ударив чалую плетью, поскакал в лес на лай собак.
Никита вскочил на своего коня и вдруг, как и Егор Матвеевич, заторопился и погнал лошадь вслед за Федотовым.
Сначала кони вскачь бежали по тропе, вьющейся между деревьями, но скоро тропа потерялась и пришлось ехать целиной. Лошади пошли медленнее. Теперь они едва трусили, поминутно переходя на шаг. Им мешал валежник, высокие папоротники заплетали ноги…
Лай доносился все отчетливее. Собаки лаяли, захлебываясь с повизгиванием, словно они передрались между собой и теперь грызлись, сцепившись в клубок.
— Уссю! Уссю! — кричал Егор Матвеевич невидимым собакам и дергал поводья. — Уссю его…
Он снял из-за плеч ружье и держал его наготове в правой руке.
Лай слышался совсем близко, рядом, казалось, что собаки рвали зверя тут же, под ногами лошадей.
Никита вглядывался вперед, но за папоротниками и молодым частым ельником ничего увидать не мог.
— Медведя посадили, медведя, — кричал ему в ухо Егор Матвеевич и протягивал вперед ружье. — Гляди…
Они обогнули черную поваленную ветром ель и на небольшой зеленой полянке увидали свору.
Захлебываясь лаем, собаки окружили молодого медведя-пестуна и не давали ему поднять куцый зад от земли. Едва только медведь приподнимался, чтобы броситься на какую-нибудь собаку, особенно докучающую ему, как другая сзади уже хватала его за штаны. Он оборачивался к обидчице, но острые зубы третьей собаки, караулящей каждое его движение, вонзались ему в ляшку. Рванув медведя, собака тотчас же отскакивала, остерегаясь его крепких когтей, и готовилась к новому прыжку.
Больше всех усердствовала краснопегая сука. Припав на передние лапы, почти касаясь грудью земли, она юлила возле медведя, не оставляя безнаказанным ни одного его движения.
Бурый кобель, ощерив пасть и ощетинив загривок, наседал с тыла; краснопегая и рыжая донимали пестуна с боков, и четвертый — черный кобель — поджарый и горбатый, припав на все лапы и оглушительно лая, дразнил медведя спереди, подскакивая к его пасти, однако держась на таком расстоянии, чтобы пестун не мог угостить его своими когтями.
Медведь, подняв к небу черный нос и вывалив язык, не то ревел, не то рыдал навзрыд, чуя неминуемую гибель.
Когда подъехали охотники, он уже перестал обороняться и, плотно прижав к земле свой куцый зад, ждал неизбежной участи.
— Крепко посадили, не шелохнется даже, — сказал Егор Матвеевич и слез с коня.
Проверив ружье, он передал поводья Никите.
— Лошадь покедова подержи, как бы не вздыбила…
Никита взял поводья и отвернулся. Ему стало жалко затравленного собаками пестуна. Охота показалась ему похожей на казнь.
Потом он услышал хруст валежника под ногами Егора Матвеевича и гулкий выстрел федотовского старинного ружья.
Когда Никита снова посмотрел на зеленую полянку, собаки, прекратив лай, уже обнюхивали неподвижно лежащего пестуна. Егор Матвеевич внимательно разглядывал свою добычу, на глаз определяя, жирен ли медведь и хороша ли его шкура.
3
Охотники вернулись в Ершово, когда солнце было уже на закате.
В красноватой пыли, поднятой стадом, бродили у оград пестрые коровы. Отягощенные молоком, сочащимся из розовых сосцов, они поднимали к заходящему солнцу мокрые губы и ленивым мычанием взывали к медлительным хозяйкам.
Черный пороз — вожак стада, заслушавшись многоголосого пения своих подруг, стоял, опустив к земле широколобую голову с прямыми короткими рогами, и тяжело вздыхал, вперив неподвижный взгляд в прибрежный камень.
Во дворах громыхали подойники, клохтали куры, собираясь к насестам, да гомонила в ожидании ужина босоногая детвора.
Никита помог Егору Матвеевичу освежевать пестуна, шкура которого была растянута на рогатках за баней, умылся у реки и, вернувшись домой, вышел на крылечко.
Он чувствовал себя утомленным, но усталость не тяготила его, а была приятна, как отдых после труда, которого он был лишен так много дней.
Несколько минут Никита простоял на крыльце, прислушиваясь к мирным звукам вечернего села, потом вошел в избу.
Тетка Марфа уже подоила корову и собирала на стол к ужину. Егор Матвеевич, гладко
