Эдмунд застонал.
— Сейчас я занят другим делом.
— Каким же?
— Ты уверен, что хочешь послушать?
— Конечно! Разумеется!
Тут подали баранину, и пока они разливали вино и резали мясо, Ленокс коротко рассказал брату о событиях прошлой ночи и нынешнего утра, опустив только название яда из опасения посторонних ушей.
Эдмунда новое дело привело в несколько излишнее волнение, и по какой-то причине он несколько раз повторил, что «будет молчать, как скала» и будет счастлив задержаться в городе, чтобы «раскопать правду, какой бы темной она ни оказалась».
— Дело крайне загадочное, — заключил Ленокс свой рассказ, — так как мотив для убийства скорее всего возникает у кого-то из тех, с кем жертва общалась на равной ноге ежедневно, но очень маловероятно, чтобы кто-нибудь из них воспользовался для убийства таким средством.
— А не мог убийца случайно натолкнуться на этот яд? В доме Барнарда или где-нибудь еще? Кто-нибудь из прислуги вполне мог бы это сделать.
— Я думал об этом, — сказал Ленокс. — Утром Мак-Коннелл прислал записку, что яд этот продает в Лондоне всего один аптекарь, и я намерен порасспрашивать там. Но, полагаю, это маловероятно. Слишком легко было бы проследить яд до того дома, где его украли.
— Но, может быть, убийца рассчитывал, что полиция поверит в самоубийство и прекратит расследование?
— Может быть. В любом случае сегодня я повидаю этого аптекаря, и, возможно, он разрешит проблему. И тогда дело будет раскрыто.
— Да, — сказал Эдмунд, но вид у него был встревоженный.
— Что такое? — спросил Ленокс.
— Я оказался перед, так сказать, нравственной дилеммой.
Ленокс посмотрел на брата, который был в твидовом пиджаке и посадил пятно на старый галстук Харроу (такой же, как на нем самом), на его нахмуренный лоб, и ощутил огромный прилив братской любви.
— Расскажи мне, в чем она, если хочешь.
— Дилемма заключается в том, следует ли мне рассказать или нет.
Лицо Ленокса внезапно стало очень серьезным.
— Какое-то отношение к этому делу?
— Да.
— Тогда ты просто обязан, Эдмунд.
— Человеку случается взвешивать одновременно несколько разных обязательств, дорогой брат.
— По отношению к кому мы должны хранить обязательства, исключая мертвых? Ведь никто же из нашей семьи замешан тут быть не может.
— У меня есть обязательства по отношению к моей семье, а также, как ты сказал, к этой девушке… но, кроме того, и к моей родине.
Они кончили есть. Официант убрал тарелки во время возникшей долгой паузы. Оба откинулись на спинки стульев и закурили сигареты, а Ленокс еще отхлебнул и вина.
— Государственное дело? — сказал он наконец.
— Да.
— Тогда выбор принадлежит тебе. Но можешь положиться на мою сдержанность как детектива и как брата, если выберешь довериться мне.
Эдмунд улыбнулся.
— Я это знаю. — И вздохнул. — Пожалуй, я выбрал.
Они наклонились поближе друг к другу, и Эдмунд сказал:
— Барнард складывает золото этого года у себя в доме.
— О чем ты говоришь?
— О чеканных монетах.
— Монетного двора? Золото, которое должно поступить в обращение в следующем месяце?
— Да.
Ленокс откинулся на спинку и присвистнул.
Монетный двор помещался в предельно охраняемом здании на Литтл-Тауэр-хилл вблизи лондонского Тауэра. Здание желтоватого камня, укрытое высокой чугунной оградой. Широкий фасад с колоннами — однако входили туда крайне редко, как, впрочем и выходили. На полной суеты улице он хранил безмолвие. Когда бы Ленокс ни проходил мимо, он ощущал миллионы завистливых глаз, впивавшихся в этот фасад. Внутри искусные машины превращали слитки чистого золота в монеты точнейшего веса, которые затем распределялись по стране.
Барнард руководил этой операцией с великим тщанием. Например, прежде очень часто приходилось видеть порченые монеты с крошечными спиленными кусочками, недостаточными, чтобы их обесценить, однако, сложенные в кучку, эти обломочки кое-чего стоили. Барнард был первым директором Монетного двора, собиравшим поврежденные монеты для переплавки их снова в золотые слитки. Вот какую степень заботливости он проявлял.
— Невозможно, — сказал Ленокс.
— Боюсь, так и есть, — сказал Эдмунд.
— Это несколько меняет положение вещей.
Эдмунд засмеялся.
— Груда золота чуть поважнее большой вилки миссис Шеттак.
Ленокс тоже невольно засмеялся.
— Но зачем? — спросил он.
— Безопасность Монетного двора оказалась под сомнением. Были покушения.
— Чьи?
— Мы не знаем. Расследование еще продолжается. Весьма жиденький слух указывает на шайку Молотка, которая заправляет доками и распоряжается проституцией и ограблениями в окрестностях верфи Кэнери. Но слух может быть ложным. Вероятнее всего, так и есть.
— Но в таком случае почему не хранить их в банке? Или в Парламенте?
— Небезопасно. Ни там, ни там невозможно принять и половины мер безопасности, которыми располагает Монетный двор, и они открыты для посещения публики.
— Но дом Барнарда?
— Покушения на Монетный двор были настойчивыми и крайне продуманными. Те, кто их предпринимал, пробирались мимо нескольких охранников с помощью снотворной пилюли, большого количества джина или удара по голове, а затем скрывались, едва риск становился слишком велик. Но при каждом покушении они проникали все дальше и дальше, и под конец уже почти добрались до золота, сколько бы часовых мы там ни ставили.
— Так-так, — сказал Ленокс.
— Да, так. Нам пришлось сбить их со следа. Кроме того, у Барнарда есть для этого идеальное помещение, до которого трудно добраться, и лишь с одним входом, который легко охранять. Как-никак, он директор Монетного двора, Чарльз, а этот секрет сохраняется со всем тщанием.
— Верно.
— И Барнард так озабочен своим положением и репутацией, что не допустит, чтобы кто-нибудь подобрался к золоту. У него повсюду вокруг расставлены сторожа, которые понятия не имеют, что именно они сторожат. Вероятно, он предупредил их, что они присматривают за какой-нибудь редчайшей орхидеей.
— Тоже верно, я полагаю.
— Видимо, потому-то он и хочет, чтобы это убийство было самоубийством, — сказал Эдмунд. — Боится покушения на золото.
— Возможно, ты прав.
— Как бы то ни было, золото пробудет там следующие две недели, почти два миллиона фунтов. Всякий, кто украдет его, сразу же станет одним из богатейших людей Британской империи.
