который продевают подходящий инструмент, довершающий дело. После всех неудачных попыток меня освободить это, наконец, происходит. Как только кольцо сваливается, все вздыхают с облегчением. Оказывается, перелома у меня нет — только разрыв связок. Кольцо пришло в негодность, но я аккуратно собираю все кусочки и складываю в карман, собираясь в ближайшем будущем переплавить их в новое.
Мы благодарим всех, кто нам помогал, и врачи просят со мной сфотографироваться. Я рад возможности похвастаться тщательно забинтованной левой рукой с пострадавшим пальцем. Мы выходим на парковку, залитую беспощадным солнцем. Второй раз за сегодня я сталкиваюсь с Индией лицом к лицу. Я рад, что нам предстоит провести еще несколько дней в Дели.
Прежде, чем все разойдутся, я спрашиваю интерна:
— Кстати, а что с тем синим парнем?
Он недоумевает:
— Синим?
— Да, которого привезли одновременно со мной. В голубой краске. Я подумал, у него астма, а может, аллергия.
— Ах, да, — понимает интерн. — У него инфаркт.
— Но он будет в порядке?
Интерн качает головой:
— Он умер.
Я представляю себе его семью, которая смывает с себя краску. Далее последуют траурные ритуалы и утешения — такие же, как у нас, и совершенно другие, как все в Индии. Никакого сравнения.
Неделя дзен — но что-то пошло не так.
Глава 5
Двойной богги
Почему я? Почему это случилось? У меня жена и дети, жизнь, которую я люблю. Почему же именно со мной случился гольф?
Заняться гольфом в сорок лет было с моей стороны амбициозно; заняться гольфом с болезнью Паркинсона — безумно. И тем не менее я это сделал. Простая мысль, подогревавшая мой энтузиазм и дразнившая спортивный дух, заключалась в следующем: мне сорок лет, и мое физическое угасание, хотя и не стремительное, тем не менее очевидно. Некоторые вещи я могу делать хорошо, но не так хорошо, как раньше. Но гольф — исключение. Каждый раз, выходя на поле, я справляюсь лучше, чем в предыдущий. И неважно, что это просто разные степени неудачи.
Основная ответственность за то, что я увлекся гольфом, лежит на Эде Леви, еще одном пациенте с Паркинсономи сером кардинале управляющего совета Фонда Майкла Джей Фокса. В первые годы существования нашей организации Эд и несколько его друзей с Уолл-стрит предложили ежегодно устраивать турниры по гольфу с целью сбора средств. Я сомневался. Гольф никогда меня не привлекал. Я не играл в него. И считал, что у меня будет куча времени для гольфа после смерти. «Мы правда хотим устраивать турниры по гольфу?» — спросил я. Ответ был утвердительный. Первый турнир прошел с громадным успехом.
В первый год я в нем не участвовал, но с приближением второго Эд начал спрашивать меня, не соглашусь ли я быть его кэдди. Он был старше, и болезнь у него развилась сильнее. Я тогда чувствовал себя куда лучше, чем сейчас, поэтому согласился, но с условием: вместо того, чтобы таскать клюшки Эда за ним по полю, я погружу их в карт и сяду за руль. Мне очень понравилось, и я решил научиться играть.
Эд стал первым из множества моих наставников в этом спорте — разношерстного сборища провокаторов, увлекавших меня на зеленые просторы гольфовых полей по всему миру, как скромных муниципальных, так и роскошных частных. Среди них — мой сосед Тедди, который живет в пяти домах от нас на Лонг-Айленде, и другие опытные игроки, включая Джорджа Стефанопулоса, Харлана Кобена, Джимми Феллона и Билла Мюррея. Они для меня не как отцы — отца ведь боишься разочаровать, — а как любимые дядюшки, которые все спускают на тормозах и угощают тебя пивом в твои семнадцать. Эти дяди не обращали внимания на трудности, связанные с Паркинсоном, и соглашались с тем, что гольф — для всех. Проблемы есть у каждого, и на поле мы не боремся с ними и не отворачиваемся от них, а просто проживаем — и одновременно делаем ставки на 19-ю лунку.
Как гладиаторы на арене, мои дядюшки волнуются только за свою игру — не за мою и не за вашу. Двигайся вперед — остальное неважно. Сильных игроков не раздражают слабые, их раздражают медленные. Они изо всех сил стремятся закончить раунд, уложившись во временные рамки. В моем случае, когда дядюшки уже на лунке, я все еще далеко, в пяти, а то и шести ударах от газона, поэтому я просто поднимаю мяч, кладу его в карман и перехожу к следующей отметке. Я все равно не веду счет. Дяди меня поддерживают.
С самого начала все, кто видел меня, понимали, что способностей к игре у меня нет. После нашего первого совместного раунда на восемь лунок мой хороший друг Кэм Нили — еще один дядюшка и почетный игрок НХЛ (хоккеисты вообще отлично играют в гольф) — подытожил:
— Твоя проблема, Майк… — он сделал паузу, — в охт…
— Что ты имеешь в виду? Что я охаю, когда поднимаю с земли мяч? Вообще, для меня это непросто.
— Нет, — ответил он, — О-Х-Т, Отсутствие Хренова Таланта.
Когда вы играете так плохо, как я, друзья, незнакомые люди и обеспокоенные служащие клуба немедленно начинают давать вам разные советы. Мой любимый: «Стой над мячом спокойно». Стоять спокойно? Да я над своим супом спокойно усидеть не могу! Арнольд Палмер писал (да-да, все действительно так плохо, я читаю про гольф): «Представьте себе, что ваши стопы и голова — три вершины неподвижного треугольника». Ну спасибо, Арни. В следующий раз непременно захвачу с собой транспортир и линейку, вместе со спреем от комаров и кремом от загара. И да, с чем-нибудь прохладительным.
Если не принимать во внимание гольфовую тригонометрию, Арни был, пожалуй, главным дядюшкой этого спорта для большинства неофитов. Самый «не дядюшка» из гольфистов, но в то же время лучший из игроков Тайгер Вудс всегда говорил, что в воскресенье на турнире сыграет свой лучший раунд. Я могу только грозить, что вообще сыграю.
Трейси все это одновременно и насторожило, и позабавило. Она была довольна, что у меня появилось увлечение, приносящее удовольствие и заставляющее выходить из дома и двигаться, но мои рассказы о братстве гольфистов, дядюшках и их стремлении затащить
