сидел на довене и опустив голову о чем-то думал. Он не заметил подошедших к самому току истов. Казалось, он спит. Лошадь нагибала голову и, захватив стебли, вяло пережевывала их. Стебли вываливались у нее изо рта. Мемед ничего не замечал. Солнце пекло беспощадно. Он встал на ноги и пристально посмотрел в сторону деревни. На горизонте никого не было видно.
— Ох, эта мать… — проговорил Мемед сквозь зубы.
Мать должна была принести ему еду и воду. Мемед судорожно глотнул. Во рту было совсем сухо. Он снова задремал. Лошадь остановилась, сунула морду в стебли. Засыпая, Мемед сначала не заметил этого. Но потом очнулся и, потянув за поводья, крикнул:
— Э! Ну, милая, ну!
Лошадь отмахивалась хвостом от назойливых мух, но они не отставали. Мемед, злой, снова встал на ноги и посмотрел в сторону деревни. За чертополохом показалась голова. Немного спустя он узнал мать. Гнев его смягчился.
Мать была вся мокрая от пота; узелок с едой, который она держала в руке, казалось, волочился по земле.
— Ну, как ты, сынок? — спросила она. — Кончил?
— Перебросал все снопы, — ответил Мемед.
— Не очень ли много ты их набросал?
— Многовато, но ничего, пойдет, — сказал Мемед и, нетерпеливо выхватив из рук матери кувшин, поднес его ко рту. Он пил долго и жадно. Вода текла через края кувшина, по подбородку, обливала грудь и ноги.
— Сойди, сынок. Давай-ка я немного погоняю лошадь. Поешь, — сказала мать.
Мемед передал поводья матери, а сам сел под куст ежевики и развернул узелок. В нем были лук и немного соли. Из мешочка с айраном[11] просачивалась вода. В мешочек проникли маленькие букашки. Он налил айран в чашку.
Поев, Мемед прилег под кустом, спрятав голову от палящих лучей солнца. Он тотчас заснул и проснулся уже после полудня. Протер глаза и побежал на ток.
— Ты, наверно, устала, мать? — спросил Мемед.
— Возьми поводья, сынок, — тяжело вздохнув, ответила
Через два дня все было обмолочено и провеяно. На третий день собрали необмолоченные колосья. На четвертый — собрали весь урожай. Красные зерна пшеницы сверкали на току. Но в этот день они не могли наполнить мешки пшеницей и свезти их домой: Абди-ага еще не приходил за своей долей. Куча зерна так и лежала на току. Ночью Мемед с матерью остались в поле сторожить зерно. Наступило утро, а Абди-аги все не было. Не пришел он и в полдень, и только к вечеру на вьючных лошадях к току подъехал Абди-ага с тремя батраками. Лицо его было черным, страшным. Доне испугалась. Она уже много лет знала его. Темное морщинистое лицо женщины еще больше сморщилось. Абди-ага знаком подозвал ее к себе. Батракам он приказал:
— Три четверти мне, одну четверть Доне,
Доне вцепилась в стремя:
— Не делай этого, aгa! Мы этой зимой умрем с голоду. Не делай! Не поступай так! Ноги твои целовать буду, ага!
— Перестань ныть, Доне! Я тебе даю то, что полагается, — буркнул ага.
— Мне полагается одна треть, — всхлипывая, ответила Доне.
Ага нагнулся с лошади к Доне. Посмотрев ей в глаза, он спросил:
— Кто пахал поле?
— Я пахала, ага.
— А мои люди тебе помогали?
— Помогали, ага.
— Доне!
— Слушаю, aгa!
— Заодно вдолби своему сыну, чтобы он не убегал к разным Сулейманам и не нанимался к ним в пастухи.
Доне смертельно побледнела. Ага погнал лошадь и скрылся из глаз.
Доне только крикнула ему вслед:
— Ноги твои целовать буду, ага, не делай этого!
Работники стали делить зерно. Три мерки они высыпали aгe, одну мерку — Доне. Куча аги быстро росла, кучка Доне оставалась маленькой.
Доне посмотрела на свое зерно и из уст ее посыпались проклятия:
— Не губи нас, Козлиная Борода! Оставь хоть на доктора! Чтоб тебе подавиться!
Батраки погрузили зерно аги на трех лошадей. Никто из них не сказал ни слова Доне. Они словно онемели.
Мемед подошел к матери и сел рядом. Посреди пыльного тока — маленькая кучка пшеницы. А какой большой была она совсем недавно! Он смотрел то на мать, то на пшеницу и что-то виновато бормотал.
— Я поняла теперь, почему он тебя не избил, когда привел от Сулеймана. Я поняла… чтобы отнять у нас хлеб. Проклятый гяур!
Мемед не сдержался и заплакал!
— Из-за меня!..
Мать притянула сына к себе и крепко обняла.
— Что поделаешь? — сказала она. — Что мы можем сделать?
— А что зимой будет? — спросил Мемед.
— Зима… — повторила Доне и тоже заплакала. — Ах, был бы у тебя отец. Отец…
VI
Мать Тощего Мемеда имела единственную корову. В этом году она отелилась. Если бы у них был хотя бы один дёнюм[12] земли, то на следующий год они могли бы иметь еще одного бычка. Он грезился им во сне, этот бычок. Оба бычка росли бы вместе. На большом лугу два длиннорогих бычка… Их трудно приучить к упряжи… Но если не полениться, они будут, как ягнята. Заросли колючек на поле?.. Ничего. Колючки растут год, два. На третий год можно пустить под них серную воду. Была бы только земля!
У новорожденных бычков шерсть красная, с едва заметным синеватым отливом. Потом она меняется, становится рыжей, светло-красной, сизой. Уши у бычков мягкие, как бархат. Когда ладонью проводишь по ним, по телу пробегает какой-то приятный легкий озноб.
Во всех бедных домах телят держат поближе к очагу, там, где спят хозяева; им кладут подстилку из душистого сена. В доме запах весенних цветов, сена, навоза и телят, пахнущих молоком.
К осени телята подрастают, и их переводят к взрослому скоту.
Мать всю весну не думала и не заботилась о бычке. И, если за ним не приглядывал Мемед, бычок разгуливал по всему дому.
Дом Мемеда — маленькая комнатка; над головой земляная крыша. Стены высотою всего в метр. Крыши всех домов в деревне не выдерживали осенних дождей, протекали. Единственным домом, крыша которого не протекала осенью, был дом Мемеда. Незадолго до смерти отец Мемеда ездил в Сарыгчагшак, привез оттуда земли и покрыл ею крышу. Земля в Сарыгчагшаке не обычная. Это не та земля, которую мы знаем, черная, песчаная, нетронутая. Земля там, словно осколки хрусталя — желтые, красные, лиловые, голубые, зеленые. Вот почему крыша дома ярко сверкает и переливается на солнце всеми цветами радуги.
Летом мать и сын трудились не покладая рук, но что поделать?.. Осенью они возвратились домой печальные и несчастные. И тогда они вспомнили, что у них есть бычок, о котором совсем забыли.
