привлекательное оперение, компенсируют это созданием более затейливых конструкций[158]. Как отметил Самир Окаша, этот подход вызывает некоторые вопросы, особенно там, где окружение играет важную роль.
Употребление встречающихся у Докинза и других авторов фраз типа «интересы гена» имеет смысл в случаях, когда ген оказывает воздействие на организм хозяина вне зависимости от окружения. Фенотипический эффект гена можно рассматривать как «стратегию», которую он «разработал» для его передачи следующим поколениям. Однако критики отмечают, что фенотипический эффект гена сильно зависит от его окружения, в том числе и от других генов. В таких случаях это словоупотребление становится ошибочным, поскольку шансы гена на передачу находятся не в его собственных руках – они зависят от посторонних факторов[159].
Докинз внимательно относится к этим вопросам, что ясно видно из главы «Эгоистичный кооператор» книги «Расплетая радугу» (1998). Ген должен рассматриваться не изолированно сам по себе, а в контексте других генов вида, к которому он относится. Ген, перенесенный в другой «климат» или в «контекст» иных генов, может экспрессироваться совершенно иначе и подвергаться совершенно другому давлению отбора.
Итак, мы представили краткий очерк подхода Докинза с учетом исторического контекста. Как и следовало ожидать, такой подход вызвал значительные дискуссии. Далее мы рассмотрим некоторые из наиболее важных вопросов, возникших в ходе размышлений над «Эгоистичным геном».
Место человечества в дарвинистском мире
Если и было в теории эволюции что-то, что оставляло Дарвина в нерешительности, то это ее следствия для положения в мире и сущности самого человечества. Во всех изданиях «Происхождения видов» Дарвин последовательно утверждал, что предложенный им механизм естественного отбора не влечет за собой какого-либо фиксированного или универсального закона прогрессивного развития. Более того, он открыто отвергал убеждение Жана Батиста Ламарка (1744–1829), что эволюция подразумевает некую внутреннюю неизбежную тенденцию к совершенствованию[160]. Из этого следует, что человеческие существа (понимаемые теперь как участники, а не просто наблюдатели эволюционного процесса) ни в коем смысле не могут быть названы ни «целью», ни «вершиной» эволюции. Это был нелегкий вывод для любого человека того времени, не исключая Дарвина. Он описывает человечество в возвышенных терминах, тем не менее настаивая на его «низменном» биологическом происхождении:
«Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на нее поднялся, вместо того чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на еще более высокую участь в отдаленном будущем. Но мы не занимаемся здесь надеждами или опасениями, а ищем только правды, насколько она доступна нашему уму. Я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами <… > все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения»[161].
Полагаясь на свою версию образа «великой цепи бытия», Дарвин, похоже, подчас все-таки подразумевал наличие прогресса в эволюции и использовал моральные (а иногда даже онтологические) характеристики в нейтральных научных описаниях[162].
У Докинза в этом отношении сомнений нет. Мы обязаны признать себя животными, частью эволюционного процесса. Он решительно критикует абсолютистские предположения, скрывающиеся за «видовой дискриминацией» (т. н. спесишизм) – термин, изобретенный Ричардом Райдером и ставший известным благодаря Питеру Сингеру (ныне профессор Принстонского университета)[163][164]. Тем не менее Докинз проводит важное и действительно примечательное различие между человечеством и любым другим живым продуктом генетических мутаций и естественного отбора. Только мы способны противостоять нашим генам. Некоторые авторы, например, Джулиан Хаксли, пытались разработать этическую систему, основанную на, по их мнению, более прогрессивных аспектах дарвиновской эволюции, однако Докинз счел этот подход ошибочным[165][166]. Естественный отбор может быть доминирующей силой в биологической эволюции, но это ни на мгновение не означает, что мы должны делать из этого факта какие-либо прямолинейные моральные выводы.
Это важный момент, поскольку некоторые утверждают, что дарвиновская теория поддерживает этику «выживания наиболее приспособленных». Недавно обнаруженное письмо самого Дарвина, по-видимому, придает убедительность этому «социал-дарвинистскому» подходу[167], хотя в других местах он, как правило, осторожен в своих выводах. Докинз же непреклонен: люди не являются пленниками своих генов, мы способны восстать против их тирании.
«Как ученый я остаюсь страстным дарвинистом, убежденным, что естественный отбор является если не единственной движущей силой эволюции, то, несомненно, единственной известной силой, способной создать иллюзию замысла, которая так поражает любого, кто берется размышлять о природе. Но в то же время, оставаясь сторонником дарвинизма как ученый, я страстный антидарвинист в том, что касается политики и устройства наших человеческих дел»[168].
Здесь Докинз сравнивает свою ситуацию с положением онколога, чья профессиональная специальность – изучение рака, а профессиональное призвание – борьба с ним.
Эта же тема возникает и в «Эгоистичном гене». Докинз завершил эту книгу вдохновенной защитой человеческого достоинства и свободы перед лицом генетического детерминизма. Мы, то есть его (человеческие) читатели, можем восстать против наших эгоистичных генов:
«Человек обладает силой, позволяющей ему воспротивиться влиянию эгоистичных генов, имеющихся у него от рождения, и, если это окажется необходимым, эгоистичных мемов, полученных в результате воспитания. Мы способны даже намеренно культивировать и подпитывать чистый бескорыстный альтруизм – нечто, чему нет места в природе, чего никогда не существовало на свете за всю его историю. Мы построены как машины для генов и взращены как машины для мемов, но мы в силах обратиться против наших создателей. Мы – единственные существа на планете, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов»[169][170].
Только человеческие существа эволюционировали до способности восстать против процесса, выведшего их на первое место. Эволюция человеческого мозга, как указывает Докинз, стала определяющей для нашего уникального положения. Что за факторы привели к увеличению человеческого мозга?[171] И почему этот процесс должен был дать какие-либо значительные эволюционные преимущества, ведь на обеспечение функционирования мозга уходит примерно четверть человеческого метаболизма? Это представляет собой значительное вложение энергии и соответственно высокий риск для выживания вида. Тем не менее, как бы мы это ни объясняли, укрупнение мозга произошло[172].
Лишь люди, разумно используя этот дополнительный ресурс, могут низложить диктатуру своих «эгоистичных генов» – например, с помощью контрацепции[173]. Однако вопрос, можно ли рассматривать данный пример как смелый акт бунта просвещенных людей против своих генов, остается спорным. С таким же успехом можно утверждать, что это был акт сговора: одним из главных аргументов в пользу искусственной контрацепции является то, что она ограничивает
