арестованные?
Каретников не стал отвечать на вопрос, поступил по-одесски, задал свой вопрос:
– Ну что с коньяком?
– Отрава. Налита сильная отрава. Похоже – синильная кислота… Химики скажут.
– Значит, не зря мы Полонского с его разлюбезной шлепнули.
– Вы их все-таки шлепнули?
– А как же! – Каретников ухмыльнулся.
– Батька будет недоволен, предупреждаю.
– С батькой сговоримся.
Махно, узнав, что Полонских расстреляли, ничего не сказал, лишь подвигал одной губой, верхней, из стороны в сторону и проговорил тихо, совершенно бесцветно:
– Ох, Семен, когда-нибудь я тебе откручу чего-нибудь важное за такое самоуправство.
– Прости, батька, – кротко проговорил Каретников. – Но я их отправил плавать по Днепру за дело, согласись!
– За дело, – подтвердил Махно, снова повозил верхней губой из стороны в сторону, словно бы собирался что-то стереть с губы нижней. – Пусть контрразведка нарисует протокол, оформит все как надо.
– Будет сделано, – обрадованно пообещал Каретников.
– Не то отношения у меня с Всеволодом Волиным и без того натянутые, – сказал батька, – он постоянно критикует меня на заседаниях Реввоенсовета.
– Напрасно мы пригласили его к себе в армию, батька, – проговорил Каретников просто, – сидел бы он себе в Москве, либо в Париже, в носу ковырял бы – чем не занятие!
– Действительно… – Батька усмехнулся. – Ребенка Полонских отвези Галине Андреевне, пусть девочка побудет пока у нас.
Так Махно удочерил ребенка своего врага. Галина Андреевна девочке была очень рада, – хоть и полно было у нее забот, а все равно она находила время забежать домой, в просторный номер «Астории», украшенный богатой лепниной, и понянчиться с девочкой.
Хотелось иметь свою дочку, свою собственную, но разве в этом дыму, в этом грохоте можно растить ребенка? Галина Кузьменко отрицательно качала головой, темные глаза ее делались печальными – нельзя…
Кроме четы Полонских были расстреляны также Вайнер, адъютант командира Железного полка Семенченко и большевик Бродский.
Большевистские ячейки, газету «Звезда», разные пропагандистские кружки, существовавшие в Повстанческой армии, решено было не закрывать.
Популярность махновцев в народе росла: батька совершал налеты на банки, громил ломбарды, кредитные общества, склады, изымал деньги, продукты, вещи, все это свозилось в приемную Реввоенсовета, и дородный, осанистый, с лоснящейся бородкой «буланже» дядя Волин распределял добычу по просителям – простым людям.
Толпа выстраивалась по нескольку тысяч человек.
Иногда он выдавал на руки немалые суммы – по тысяче рублей; фунт хлеба в то время стоил примерно пять-шесть рублей.
Батька действовал основательно, он решил: республике Махновии – быть!
Жизнь в Махновии была непростая, выстрелы гремели не то чтобы каждый час – каждую минуту. Вот одно из воспоминаний тех лет:
«На площадке против комендатуры собралось человек 80—100 махновцев и толпы любопытных. На скамейку поднялся комендант города, молодой матрос, и объявил:
– Братва! Мой помощник Кушнир сегодня ночью произвел самочинный обыск и ограбил вот эту штуку. – Он показал золотой портсигар. – Что ему за это полагается?
Из толпы два-три голоса негромко крикнули:
– Расстрелять!
Это подхватили и остальные махновцы, как, очевидно, привычное решение. Комендант, удовлетворенный голосованием приговора, махнул рукой, спрыгнул со скамейки и тут же из револьвера застрелил Кушнира. Народный суд окончился, а махновцы, только что оравшие “Расстрелять”, довольно громко заявляли: “Ишь, сволочи, не поделили”; комендант же, опустив портсигар в карман брюк, отправился выполнять свои обязанности».
Портсигар, который так неосторожно отнял у кого-то его помощник, теперь всецело принадлежал ему.
Такое происходило сплошь да рядом. Описанный очевидцем случай, например, произошел в Бердянске.
Если махновцы занимали новый город, то первым делом разрушали в нем тюрьму – это для них было святое…
После расстрела четы Полонских и их помощников в Екатеринославе по городу словно бы шквал какой прошелся: махновцы вытащили из домов всех офицеров и, хотя те давно уже распрощались с оружием, отошли от борьбы, вывели на берег Днепра и расстреляли.
Следом расстреляли членов их семей.
Затем была объявлена охота на белых офицеров. Лева Задов, человек хитрый, предприимчивый, подключил к этой охоте местных мальчишек:
– Каждый, кто отыщет в городе офицера и укажет, где он находится, получит сто рублей.
Екатеринославская пацанва загалдела – эти сорви-головы знали такие места, такие потайные темные углы в городе, что взрослые дяди из контрразведки о них даже не догадывались. Один за другим пацаны прибегали к Задову:
– В мануфактуре Баранникова, в конторе, на чердаке сидят двое субчиков… Офицеры!
За двух офицеров Задов отсюнявливал от толстой пачки денег две сотенные:
– Шукайте еще!
– У дворничихи Myхамедшиной в подвале сидит офицер…
– На сто рублей! Ищи еще, не ленись!
Так в течение трех дней в Екатеринославе не осталось ни одного офицера.
Но случались и другие истории.
На пятый день после взятия Екатеринослава Махно решил наведаться в отделение местного банка, посмотреть, что осталось в тамошних загашниках. Сел в машину, с собой взял Белаша, Трояна и Сашу Лепетченко, сзади на сытых конях выстроилась полусотня охраны, автомобиль чихнул, выбил из прогоревшего патрубка несколько синих вонючих колец дыма, устремился по узкой каменной улочке к площади, где находился банк, конники, лихо гикая – из-под копыт лошадей только вылетали искры, – поскакали следом.
Подъехали к банку – мрачному серому зданию, похожему на тюрьму, к которой пристроили колонны. Махно вгляделся в часового, стоявшего у входа в банк, и брови у батьки сложились изумленным домиком.
У входа стоял часовой в белогвардейской форме, с погонами.
– Маманя моя! – неверяще просипел Лепетченко, от неожиданности у него даже пропал голос, – расстегнул кобуру маузера,
– Погоди, – остановил его Махно, неспешно вылез из машины, спутники выбрались следом.
Махно потянулся, расправляя уставшие чресла, похрустел костями и направился к часовому. Тот немедленно выставил перед собой штык трехлинейки.
– Пропуск!
– Нет у меня пропуска, – спокойно проговорил Махно, – не запасся.
– Тогда я вас не пропущу. – Часовой клацнул затвором.
Это было самое настоящее геройство – с Махно прибыло полсотни всадников, в машине имелся пулемет, часовой с винтовкой против такого оружия ничего не мог поделать, и тем не менее он храбро передернул затвор.
– Ишь ты, – удивленно протянул Лепетченко, – ничего не боится! – Он снова потянулся к маузеру.
Следом за ним потянулся к маузеру и Троян.
– Отставить! – остановил своих спутников Махно, повернулся к часовому. – Начальник караула у тебя есть?
– Есть.
– Вызывай начальника караула.
– Это можно, – проговорил солдат, с облегчением закидывая винтовку за плечо. Рядом с дверью в стену был вмурован длинный штырь, на штыре висел небольшой голосистый колокол с обрывком веревки, привязанным к язычку, дернул за обрывок.
Раздался сильный гулкий удар. На удар этот немедленно явился подпоручик в гимнастерке с погонами; кожаный ремень оттягивала тяжелая кобура с наганом.
Это было удивительно – видеть в центре Екатеринослава, где были выловлены все офицеры, – город был буквально проскребен гребенкой, – живого белого подпоручика.
Подпоручик козырнул.
Махно в ответ тоже козырнул.
– Командующий Повстанческой армией, – назвался он, сощурился испытующе, расставил ноги пошире, словно бы собирался взмахнуть саблей и отрубить беляку голову. – Скажите, подпоручик, а что вас здесь задержало? Ведь ваших в городе нет уже четыре дня.
Подпоручик вытянулся, щеки у него побледнели.
– Я не имею права бросать
