за собой скакалку.
– Я все время крутила ее, – жалуется она. – Мне так и не дали попрыгать самой.
Она разрезала скакалку на множество кусков, забросила их в заросли плюща и заявила, что никогда больше не будет прыгать.
Каждую неделю до них доходили новые слухи.
Мужчины и женщины будут жить в разных лагерях. И мужчин, и женщин подвергнут принудительной стерилизации. Всех японцев лишат гражданства. Вывезут в открытое море, расстреляют, а тела сбросят в воду. Отправят на необитаемый остров и оставят умирать с голоду. Отошлют назад в Японию. Японцам никогда не позволят покинуть Америку. Их будут держать в заложниках до тех пор, пока последний американский военнопленный не вернется домой целым и невредимым. Сразу после окончания войны всех японцев превратят в китайцев.
Власти настаивали на том, что японцы эвакуированы в их же собственных интересах.
В целях национальной безопасности.
Их перемещение является необходимостью, обусловленной требованиями военного времени.
Японцам предоставлена замечательная возможность доказать свою лояльность.
В середине октября открылась школа. Занятия проходили в неотапливаемом бараке, в дальнем конце квартала № 8. По утрам там было так холодно, что изо рта валил пар, а пальцы на руках и ногах коченели. Тетрадей и карандашей не хватало, на несколько человек приходился один учебник.
Каждое утро в школе начиналось с того, что мальчик вместе с другими учениками клал руку на сердце и произносил вслух клятву верности. Затем они пели «О чудные бескрайние небеса!» и «Моя страна». После этого начиналась перекличка, и мальчик, услышав свою фамилию, громко кричал: «Здесь!» Его учительницу звали миссис Дилани. У нее были короткие каштановые волосы и нежная кожа цвета сливок. Ее мужа звали Хэнк, он был сержантом и служил на флоте. Каждую неделю она получала от него письмо с Тихого океана. Однажды он даже прислал ей гавайскую юбку из травы.
– Куда, по его мнению, я могу надеть такую юбку? – спросила она у своих учеников.
– В школу! – раздалось в ответ.
– Наденьте ее завтра!
– Это будет здорово!
В первую неделю они многое узнали про знаменитые фрегаты и парусники. Еще они учили названия штатов и аккуратно записывали их на листках бумаги. Играли в виселицу и в двадцать вопросов. Каждый день миссис Дилани читала им вслух газеты, чтобы они были в курсе последних новостей.
«Первая леди в ходе своего визита в Великобританию посетила английскую королеву. Русские по-прежнему удерживают Сталинград. Японцы сосредоточили значительные военные силы в районе острова Гуадалканал».
– А как обстоят дела в Бирме? – спросил мальчик.
– Ситуация в Бирме сложная, – ответила учительница.
Ночью мальчик услышал скрип открываемой двери и шорох шагов. Вдруг у окна появилась его сестра. Стянула платье через голову.
– Спишь? – спросила она.
– Просто лежу.
Он ощущал запах ее волос, пыли и соли. Он знал: она только что пришла оттуда, из темноты.
– Скучал по мне? – спросила сестра. – Выключи ты это радио. Сегодня вечером я выиграла в бинго пять центов. Завтра пойдем в буфет, и я куплю тебе кока-колу.
– Здорово, – сказал мальчик. – Вот это здорово так здорово.
Сестра опустилась на койку рядом с ним.
– Поговори со мной, – попросила она. – Расскажи, что ты делал сегодня вечером.
– Написал папе открытку.
– А еще?
– Облизал марку.
– Знаешь, что меня тревожит? – сказала сестра. – Иногда я не могу вспомнить папино лицо.
– Оно такое… круглое, – напомнил мальчик.
Потом спросил, не хочет ли она послушать музыку. Сестра ответила, что хочет, она всегда хотела послушать музыку. Мальчик включил радио и нашел джазовый канал. Сначала они слушали пьесу для ударных, потом Бенни Гудмен сыграл соло на кларнете, а после Марта Тилтон запела: «У меня так много воспоминаний, что иногда они заставляют меня плакать…»
Во сне мальчик часто видел красивую деревянную дверь. Это была очень маленькая дверь – размером с подушку или с том энциклопедии. За этой маленькой красивой дверью была другая дверь, а за ней – портрет императора, на который не дозволялось смотреть никому.
Потому что особа императора была священной. Потому что он был богом.
И никто не имел права смотреть ему в глаза.
Во сне мальчик всегда открывал первую дверь и брался за ручку второй, зная, что через секунду увидит бога.
Но что-то всегда мешало ему это сделать. Иногда ручка двери отваливалась. Или дверь заклинивало. Или развязывался шнурок, и ему приходилось нагнуться, чтобы его завязать. А иногда где-то вдали начинал звонить колокол – может, в Неваде, а может, на Пелелиу или даже на Сайпане. Ночи становились холоднее, черепаха в коробке скребла когтями все тише, каждую ночь – тише, чем прежде. Наступил октябрь, сотни миль отделяли мальчика от дома, и рядом не было отца.
За отцом пришли вскоре после полуночи. Трое мужчин в костюмах, галстуках и черных шляпах, со значками ФБР под плащами.
– Захватите зубную щетку, – сказали они.
Это было в декабре, вскоре после налета на Пёрл-Харбор. Тогда они еще жили в Беркли, в белом доме на широкой, обсаженной деревьями улице, недалеко от моря. Они уже установили рождественскую елку, и в доме пахло хвоей. Из окна мальчик наблюдал, как отец, в халате и домашних шлепанцах, пересек лужайку и сел в черную машину, припаркованную у тротуара.
Никогда прежде мальчик не видел, чтобы отец выходил из дома без шляпы. Но больше всего его тревожила не шляпа, а отцовские шлепанцы: старые и поношенные, со стоптанными резиновыми подошвами. Если бы эти люди позволили отцу надеть ботинки, все было бы иначе. Но они не позволили.
«Захватите зубную щетку».
«Идемте. Идемте. Вы должны пойти с нами».
«Нам придется задать вашему мужу несколько вопросов».
«Садись в машину, папа-сан».
Позже мальчик вспомнил, что в окнах соседнего дома горел свет. А к окнам прилипли лица. Одно из них принадлежало Элизабет – в этом он был уверен. Элизабет Моргана Рузвельт видела, как его отца увели из дома в стоптанных домашних шлепанцах.
На следующее утро сестра мальчика бродила по дому, выискивая место, где отец сидел в последний раз. Может, здесь, в этом красном кресле? Или на диване? Или на краешке своей кровати? Девочка прижалась к покрывалу лицом и втянула носом воздух.
– Последний раз он сидел на краешке моей кровати, – сказала мать.
Вечером мать развела в саду костер и сожгла все письма из Кагосимы. Семейные фотографии и три шелковых кимоно, которые девятнадцать лет назад привезла из Японии. Пластинки с записями японских опер. Разорвала на клочки флаг с восходящим солнцем. Разбила вдребезги чайный сервиз, тарелки имари и вставленный в рамку портрет
