ограблением. По крайней мере, непосредственно.
Я все время напоминал себе, что Кравиц – блестящий следователь. Но я недооценил, насколько блестящий.
– Понятно, – сказал он. – Ты нашел в районе ограбления пропавшую дочь главы ешивы. Раз ты сразу не отвез ее домой, значит, что-то произошло. Что именно?
– Изнасилование.
– Как она туда попала?
– Пока не знаю.
– И ты пошел в ешиву, чтобы выяснить, что с ней делать.
Это был не вопрос, а утверждение. Я демонстративно молчал, но Кравица было уже не остановить:
– Думаешь, он замешан?
– Не может быть.
– Тогда это должен быть один из его подчиненных. Ты уже узнал, кто у него отвечает за финансовые дела?
– Нет.
– Ладно. Это не твоя вина. Из них ничего не вытянешь. Это государство в государстве.
Мне потребовалось десять минут, чтобы снова подружиться с Кравицем. По правде говоря, не очень-то он на меня и злился. На моем месте он почти наверняка поступил бы точно так же. Когда мы вышли в коридор, он пихнул меня кулаком в плечо и улыбнулся:
– Может, все-таки надеть на тебя наручники?
– Можешь повесить их мне на член, если дотянешься.
– Будь у тебя хоть намек на член, я бы так и сделал.
Не бог весть как остроумно, но обмен этими репликами привел нас обоих в отличное расположение духа, которое мгновенно улетучилось, когда в коридоре нам преградили путь Гольдштейн с по-прежнему опухшим носом и еще один незнакомый мне молодой полицейский.
– Начальник окружного управления хочет тебя видеть.
– Пусть пришлет мне приглашение в письменном виде.
Гольдштейн сладко улыбнулся:
– Он так и знал, что ты это скажешь.
С явным наслаждением он достал наручники и защелкнул их у меня на запястьях. Я не сопротивлялся. Дернись я хоть чуть-чуть, они навалились бы на меня всем участком. Кроме того, мне было интересно узнать, что же такое желает мне сообщить Красавчик. Кравиц хотел было что-то сказать, но я взглядом велел ему молчать и без пререканий последовал за Гольдштейном.
Полковник Биньямин Бухштетер по прозвищу Красавчик ждал меня в своем кабинете, стены которого были увешаны фотографиями его собственной персоны в обществе министров и зарубежных гостей. Со времени нашей последней встречи он не сильно изменился, может, немного растолстел. Выглядел он в точности как те полицейские, которыми пугают детей, если они не хотят кушать кашу. Мучнисто-белое лицо, редкие прилизанные к лысине волосы и отвратительная привычка с влажным и липким звуком втягивать между зубами нижнюю губу. Он и сейчас ее посасывал, но перестал и ухмыльнулся. Ухмылка была мерзкой.
– Ну, Джош, я всегда говорил, что ты уголовник.
– А я всегда говорил, что ты жирдяй.
Его ухмылка испарилась. Он встал со своего кожаного кресла, обошел вокруг стола и приблизился ко мне почти вплотную. Он бы никогда на это не решился, если бы мои руки не были скованы у меня за спиной наручниками.
– Две мастерские по огранке алмазов в Рамат-Гане. Это тебе что-нибудь напоминает?
– Я читаю газеты.
После этих слов я обнаружил себя лежащим на полу и пытающимся унять рвотный спазм, вызванный тычком полицейской дубинки под диафрагму. Гольдштейн, не особо церемонясь, поднял меня на ноги.
– А теперь?
– Я не могу думать, когда ты стоишь так близко ко мне.
– Почему? Тебе страшно?
– Нет. У тебя изо рта воняет.
Это был не самый умный ход. На этот раз дубинка нацелилась прямо в солнечное сплетение, и прошло немало минут, прежде чем я снова смог дышать. За это время Красавчик успокоился. Вернулся к себе за стол и взял с него лист бумаги.
– Знаешь, что это?
– Бумага, если не ошибаюсь.
– Это не просто бумага. – Сукин сын наслаждался каждой секундой. – Это отчет криминалистической лаборатории, в котором написано, что твои отпечатки пальцев найдены в обеих ограбленных мастерских. Ты можешь объяснить нам, что ты там делал?
– Меня там не было. Кто-то пытается меня подставить.
– Да ладно тебе, Джош. С твоим-то опытом мог бы придумать что-нибудь получше.
Я решил помолчать.
– Тебе нечего сказать, Джош?
– Мне нужен адвокат.
– Никаких адвокатов. Сначала подпиши одну бумажку. С признанием. А потом получишь все что захочешь.
– Нет.
– Не стоит тебе доставлять мне такое удовольствие, Джош. У меня может давление подскочить. Я тридцать один год служу в полиции. Если я хочу получить от кого-то признание, я его получаю.
Это была правда, но хуже всего было то, что он знал, что я знаю, что это правда. Я мог бы продолжать упрямиться, но трудно сидеть на допросе с пятью сломанными ребрами, особенно если над тобой нависает обвинение в сопротивлении полиции.
– Слушай, я признаю, что имею отношение к этому делу. Я частный детектив. Мне нужна примерно неделя, чтобы закончить расследование. Я напишу собственноручное признание и пришлю тебе по почте. Если мне удастся раскрыть это дело, ты выбросишь мое признание, а я исчезну с горизонта, предоставив управлению пожинать лавры. Если нет, я сам сюда приду. Ты получишь раскрытое преступление, а я несколько ближайших лет проведу в тюрьме.
Тут был один нюанс. Напечатанное и подписанное признание может служить доказательством в суде, но хороший адвокат не упустит шанса заявить, что обвиняемый сделал его под давлением, или подписал не читая, или его вынудили и так далее. Но признание, написанное самим обвиняемым, – совсем другое дело. В девяносто девяти случаях из ста такой процесс заканчивается обвинительным приговором. С почтой тоже старый трюк. Чтобы письму дойти до адресата, требуется несколько дней, но после того, как оно отправлено, вернуть его назад невозможно.
– А если ты сбежишь?
– И в чем проблема? Ты разошлешь мои фотографии с копией признания во все газеты. Со мной будет покончено еще до начала суда.
– Мне это не нравится.
На столе зазвонил телефон. Красавчик снял трубку и заорал:
– Я же сказал, не беспокоить!
Но тут же его голос стал медовым. Он без конца повторял: «Да, конечно-конечно» и «Разумеется, я все понял». Наконец он повесил трубку:
– Ну, Джош, у тебя появились новые друзья.
Я не понял.
– Господин заместитель министра полиции настаивает, чтобы с тобой хорошо обращались.
– Он прав.
Бухштетер принял решение:
– Ладно. Даю тебе сорок восемь часов на то, чтобы вернуться сюда с раскрытым делом.
– Этого не хватит. Нужна неделя.
– Не спорь со мной. Сегодня вторник?
Гольдштейн торопливо откликнулся:
– Да, начальник.
– Хорошо. Утром в воскресенье ты должен быть здесь. С ответами на все вопросы. Или в наручниках. Ясно?
– Ясно.
– Ты помнишь Кляйнера?
Я помнил. Это был журналист, которого я однажды поймал с двумя дозами гашиша и, несмотря на то, что он очень
