вокруг совсем ничего не менялось. В какой-то миг мне даже стало казаться, что я заблудился, езжу по кругу, и уже никогда не увижу ничего, кроме этой серой пыли, песка и мёртвой, иссохшейся земли, но на закате третьего дня впереди показалась тёмная полоска деревьев.
Лес оказался гораздо дальше, чем мне хотелось бы, а ветер становился всё слабее. Уже в полной темноте я бросил сурф, завернулся в парус, как в плащ, и пошёл дальше пешком. Помогло это слабо, до края опушки мне удалось добраться только глубокой ночью.
В Торме за прошедшую седьмицу сушь вступила в свои права. Лес был гол, прозрачен и полон странных шорохов. До рассвета углубляться туда не имело никакого смысла. Я собрал в большую кучу сухие листья под корнями одного из деревьев и улёгся было спать, но после тихой и мёртвой пустоши любой звук заставлял меня подскакивать и вздрагивать. А Торм, даже опалённый сушью, во всю жил и звучал: чуть слышно попискивали мыши, в кустах топотали зубатки, через заросли неподалёку проломился кто-то большой и тяжелый... Но был один звук, которому я несказанно обрадовался: ухокрыльи крики. Где ухокрылы - там и Ночь-река, вдоль неё по краю Занорья идёт торговая тропа, а по тропе раз в день проходит патруль. По всему выходило, что очень скоро я буду дома.
Ухокрылы не обманули. Двигаясь по оленьей тропе в ту сторону, откуда ночью доносились их крики, я ещё до полудня вышел на торговую тропу. Я не знал наверняка, в какую сторону мне следует по ней идти, и потому решил не создавать себе лишних трудностей, а просто сесть там, где стою, и ждать, когда об меня споткнётся патрульная пара.
И они приехали, эти славные парни, насквозь пропахшие дёгтем, потом и чесноком. Сперва послышалась конская поступь, потом из-за поворота появился Мром верхом на своём буланом, а за ним следом Корвин, и под седлом у него был мой Кренделёк. Именно конь первым заметил и узнал меня. Он поднял ушки домиком и тихонько гоготнул, как всегда делал, здороваясь со мной на конюшне. А вот у парней лица стали такие, словно они среди бела дня повстречали привидение. Потом Мром как-то неуверенно проговорил: "Свитанок, ты?" В следующий миг Корвин уже соскочил с коня и принялся хлопать меня по плечам, приговаривая: "Свит, живой! Где тебя носило, бродяга ты белозорый?", а Кренделёк ласково тёрся лбом об мою спину.
***
Вот так всё и закончилось. С тех пор прошло уже два круга, и вроде, пора забыть эту историю, как страшный сон, но есть кое-что, от чего мне теперь не избавиться до самой смерти. Смолка. Я не могу без неё.
Я честно пытался. Целый круг не прикладывался к фляге, да и после как мог растягивал свой запас, разбавляя её содержимое водой и самобулькой. Когда фляга опустела, я даже какое-то время держался совсем без смолки и почти поверил, что всё позади, но потом начался кошмар.
Сперва всё выглядело, как обычная простуда: вялость, слабость, заложенный нос... Дело было в разгар хляби, почти все ходили промокшие и сопливые, так что я не особо выделялся на общем фоне, слегка лечился самобулькой и ждал, что это безобразие как-нибудь пройдёт само, но с каждым днём становилось только хуже, да ещё добавились всякие неполадки с желудком. Сила тоже ушла, зачерпнуть удавалось лишь жалкие крохи, но и те проливались без всякого толку, как из дырявого ведра. К тому же я мёрз без конца и ослабел настолько, что мог по пол дня валяться в кровати без движения, и всё равно к вечеру еле таскал ноги. Не получалось даже заставить себя пройтись до конюшни, проведать Кренделька. Он в те дни вообще стоял бы безвылазно в стойле, не займись им Корвин, который иногда отпускал его в леваду или выводил побегать на корде. Но с Корвином я вскоре поцапался по самому пустячному поводу, и бедняга Кренделёк пострадал от этого больше всех. Кстати, Корвин не был ни в чём виноват, это я тогда кидался на каждого, кто не ко времени подвернулся под руку. Люди мне вконец опротивели, и я за довольно короткий срок успел не только перессорился с половиной гарнизона, но и нахамить кое-кому из командиров. Между тем состояние моё ухудшилось настолько, что это заметил мой непосредственный начальник, старший гарнизонный целитель. Он запер меня в лазарет, пытался лечить, однако ничего не помогало. Для меня эти дни прошли, как в тумане: дикие боли в суставах и мышцах не давали покоя и ничем не снимались. Нужна была смолка, помочь могла только она. Но хуже всего было то, что я начал слышать Зов. Голос ракши преследовал меня день и ночь, всюду мерещились ракшасы. Тогда я понял, что единственный мой шанс на спасение находится в Торме, и однажды сбежал, выломав окно.
Понятия не имею, где я в ту ночь разжился арбалетом, как выбрался за Ограду и прошёл через кишащий змеелюдами Торм... Перед глазами у меня были только золотые потоки силы, а ракшасы среди них светились, как чёрные звёзды. Я застрелил пятерых, прежде чем нашёл то, что мне требовалось. Во фляге этого поганца было не так уж много смолки, но любая капля мне в тот миг была дороже золота, это была моя жизнь. Четыре глотка - и мир обрёл предметность. Я осознал, что стою посреди леса, по колено в луже, под проливным дождём. Это было прекрасно! И ночь, и жидкая грязь под ногами, и эти мокрые деревья, и потоки воды, стекающие по моему телу - всё было исполнено смысла, пропитано восхитительной тайной силы. Я чувствовал дыхание леса и дышал вместе с ним. Ещё пара глотков - и тело сделалось послушным и лёгким, слух обострился, ночная тьма стала прозрачной, а запахи - узнаваемыми и понятными. Я принадлежал лесу, а лес - мне. И я почувствовал, что никогда не смогу отказаться от всего этого, забыть этот восторг и ощущение власти над собой и единения с окружающим миром.
На следующее утро я вернулся в крепость и зажил на первый взгляд обычной человеческой жизнью. Проблемы с командованием удалось уладить без особого труда. Мастер по оружию был приятно удивлён тем, что я перестал отлынивать от тренировок, и с тех пор искренне радуется моему прилежанию на стрельбище. Начальник мой тоже мною доволен, он считает,
