Лини подала Клер знак, чтобы та обернулась: Норберт стоял у окна, позабыв о других и не замечая, что по щекам у него катятся слезы. Мужчины молча отошли в сторонку, чтобы он мог побыть один, и Клер последовала их примеру, но Лини осталась. Она подошла к Норберту, молча постояла рядом, потом негромко сказала:
— Норберт? — и коснулась его руки.— Норберт? — Он обернулся и, ощутив у себя на щеках слезы, смахнул их рукой.— Вы долго про- . были в лагере?
Он кивнул, судорожно глотнув воздух.
— Сколько?
— Меня забрали в тридцать третьем.
— Двенадцать лет?! Господи боже мой!
— Я ведь не верил, что когда-нибудь окажусь на свободе, буду вот так стоять,— выговорил он едва слышно.— Друзья погибали один за другим у меня на глазах. Правда, я надеялся, но верить не верил.
Она положила руку ему на плечо.
— И все-таки дождались — мы на свободе...
— Да, да.— Он как-то обмяк, твердый, непроницаемый взгляд смягчился, стал печальным, усталым.— Я сейчас все равно как человек, который...— Он развел руками.— Ну, забрался на самую высокую в мире гору, что ли... А когда очутился на вершине... Только тут и понял, чего ему это стоило... Я... так устал... И не то чтоб телом. Нет, душа у меня словно выкачана до дна. И мозги тоже.
Лини все не снимала руку с его плеча.
— Еще бы,— ответила она так же тихо.— Двенадцать лет. Боже мой! Но ничего, вы отойдете. Видно, очень вы сильный человек, иначе нипочем бы не выдержали.— И, хорошо зная, каково это — чувствовать, что ты опустошен, выкачан до дна, она решила хоть как-то отвлечь его от горьких мыслей.— Слушайте все!—объявила она громко.— Выходить нам нельзя, значит, надо договориться, где у нас будет женский туалет. И давайте решать сразу, а то как бы мне не оскандалиться, я вот-вот лопну.
Общий смех и на лице Норберта слабая улыбка — этого-то ей и надо было!
— Тут же завод, значит, должны быть уборные! — сказал Отто.— Пошли поищем. Я семь лет настоящей уборной не видел.
Клер усмехнулась.
— Семь лет не видел ни женского лица, ни стульчака. Лини, что мы, бедные, станем делать, если он целый день будет любоваться не нами, а стульчаком?
— Ха-ха! Любоваться целый день я, положим, не стану, но, будь там тепло, просидеть действительно просидел бы на нем целый день — для разнообразия.
Распахнув дверь в дальнем конце помещения, они очутились в необычно пустом, оголенном заводском цехе: ни машин, ни приводных ремней, ни проводов. Лишь красная пыль на полу да дыры в бетонных плитах, к которым крепились станины, говорили о том. что было здесь прежде.
— А пыль-то, похоже, кирпичная,— заметил Норберт.
— Так,— подтвердил Юрек.— То и был кирпичный завод. Немцы все забрали. А вон за той дверью ход на второй этаж. Ага! —И он кивком показал в угол цеха, где к стене притулились две закрытые кабинки.— Верно, то и есть туалет.
Все направились к кабинкам.
— Мы просто экипаж Колумбовой каравеллы — открываем Америку,— со смехом сказала Клер.— А вон и надписи: «Для мужчин», «Для женщин».
— Ах да,— подхватил Юрек по-польски.—Я и забыл, что вы знаете мой язык.
— По правде сказать, довольно слабо. Так, научилась немножко от бабушки.
Отто распахнул дверь женской уборной и остановился как вкопанный.
— Нет, он и в самом деле прекрасней женщины. Вы только взгляните, какие линии. Ни одна женщина...
— Пропустите, пожалуйста! —прервала его Лини.
Но Отто не шевельнулся.
— Я поклонник прекрасного. Дай же мне полюбоваться хоть минутку.
Лини попыталась было оттереть его плечом, но он словно врос в землю.
— Отто, я вот-вот лопну.
— Во имя третьей империи, научись обуздывать свой мочевой пузырь.
— Фу! — Лини со смехом шмыгнула во вторую кабину.
А Отто предложил руку Клер.
— Разрешите, мадам, проводить вас к дверям Америки?
2
Они сидели кружком, накинув на плечи одеяла, и Лини накладывала в миски картошку и капусту — на завтрак. Андрей, примостившись рядом с Клер, тихонько спросил по-русски:
— Как ноги?
— Пожалуй, лучше. Уже могу двигать пальцами. А вчера не могла.
— Ну отлично. Разрешите проверить — появилась ли чувствительность?
— Конечно.
Он стал ощупывать ее ноги.
— Все еще не согрелись. Но уже не такие ледяные, как вчера.— Он улыбнулся, и темно-карие глаза его засветились.— Вчера я побаивался, как бы не началась гангрена. Но обошлось. А массаж все-таки надо продолжать. И почаще шевелить пальцами.
— Гангрена? Тогда бы мне конец!
— В таких условиях — разумеется.
— Вот был бы дурацкий финал! И это после того, как я вырвалась живая из Освенцима.
— Эй! — обратился к ним Отто, и в голосе его прозвучали едва заметные нотки досады.— Говорили бы вы по-немецки, чтоб всем было понятно, а?
— Да у нас нет никаких секретов,— улыбнулась Клер.— Разговор идет о моих ногах. Просто Андрею гораздо легче объясняться по-русски.
Тем временем Лини принялась раздавать завтрак. На этот раз овощи были холодные и порции втрое меньше вчерашних, а хлеба — каждому по небольшому кусочку. И все-таки при виде этой еды беглецы испытывали блаженство, у них текли слюнки. Ведь в Освенциме завтрак их состоял из кружки мерзкого пойла — эрзац-кофе или чая — да ломтика кислого, отвратительного на вкус хлеба — это еще если удавалось хоть что-то сберечь от выданной вечером пайки... Ели они уже не так торопливо, как вчера, время от времени перебрасывались словом.
— Эй, поглядите-ка, что у меня есть! — И Отто поднял вилку с половиной картофелины на ней.— Добрый кус жареной свинины.
Лини: — Это я специально для тебя зажарила.
Но Отто не донес картофелину до рта — она соскочила и шлепнулась на пол. Он поднял ее, очистил пыль и отправил в рот. И каждый из них на его месте поступил бы точно так же.
— Здорово, да-а? — воскликнул Юрек и погладил себя по животу.— Уже не такой пустой.
— Едим теперь как старосты бараков или капо,— усмехнулся Норберт.
Отто:—А что? И вправду! Эй, Клер! Вот вам на десерт.— И он протянул ей два кусочка сахара.
— Спасибо, Отто. Вы такой славный.— Потом горячо, порывисто: — Без вас, мужчин, мы бы пропали. А
