беда – сколько раз он ставил Фэлри в неловкое положение ради своей минутной прихоти? Он вдруг осознал, что всегда в такие моменты чувствовал, что эр-лану неприятно… и в глубине души был даже доволен. Как будто получал какую-то компенсацию за то, что пережил сам в момент пресловутого поцелуя. Мол, я тогда стерпел, а теперь ты потерпишь.
Эр-лан никогда не упрекнул его ни единым словом, ничем не выказал неудовольствия – собственно, Питер вообще не помнил, чтобы он хоть раз был чем-то недоволен на протяжении года, который они прожили вместе. Всегда ровное, мягкое отношение, всегда нежность и внимание, теплая улыбка и любящий взгляд. И Питер даже не думал о том, что быть может Фэлри далеко не так счастлив, как показывает.
Но правда ли что-то его угнетало? Или теперь, после слов Лэнгилла, он уже готов вообразить невесть что? Если Фэлри страдал, почему скрывал это, почему прожил с Питером целый год, исполняя малейшее его желание?
«Быть может, из-за чувства вины?» – прошептал внутренний голос, и Питеру стало совсем скверно.
Прямо за парком раскинулось пространство, превращенное в лабиринт сетью дорожек из черного, слабо мерцающего изнутри камня. Здесь морферы выставляли свои творения, возле каждого висела в воздухе гало-табличка с именем создателя.
Питер шел медленно, не столько рассматривая удивительные, красивые непривычной, какой-то нечеловеческой красотой переливчатые или угловатые формы, сколько читая имена на табличках.
«Ормэро», «Малдин», «Эбигейль» – последнее даже походило на имя, какие давали за Барьером, а может, и впрямь было взято из старинной книги.
Поразительно, но имена всех сегов в Омороне были уникальными, ни одно не повторялось, поэтому в имени рода, как за Барьером, не было нужды. Имя могло быть использовано повторно, если его обладатель скончался, но так поступали редко – предпочитали придумать новое.
Питер вспомнил, как придумал имя для Фэлри – точнее, оно пришло само, и каким-то непостижимым образом оказалось именно таким, как надо. Как мерцали во мраке золотые волосы, как дрогнул голос эр-лана, когда он произнес: «Скажи еще раз». Воспоминания причиняли боль и одновременно пронзительную радость. Как он мог бы отказаться от них?
Неужели Лэнгилл прав, и он, Питер, оказался таким слепым и бесчувственным, что не заметил боль самого дорогого и близкого ему существа? И неужели он сам настолько плохо скрывал рану, нанесенную ему зрелищем Фэлри в объятиях Тайрона, что Фэлри видел ее каждый день и потому был несчастен?
Возможно, так и есть – ведь даже отец был в курсе, думал Питер, глядя невидящим взором на очередное морфо-творение. Откуда он узнал – неужели Фэлри с ним поделился? Может, и так, они были очень близки. Мама относилась к эр-лану, как и ко всем прочим людям – с легким добродушием, а вот отец как-то сразу к нему прикипел душой, и Фэлри отвечал ему взаимностью. Быть может, еще и поэтому они и прожили весь тот год в деревне для адаптации – Фэлри хотел, чтобы они подольше оставались вместе.
Он так отчаянно стремился быть частью семьи, только сейчас понял Питер, ему этого не хватало, он и в клане Лэ искал того же самого – близких людей, которых у него никогда не было. А я еще подсмеивался над ним, говорил, что любой нормальный человек ждет не дождется, когда наконец уйдет от родителей и заживет своим домом…
Легкая тень легла на лицо Питера, и он поднял голову.
Он стоял перед огромной морфо-статуей, больше всего напоминавшей полупрозрачную волну с загнутым, пенным гребнем. Волну на самой высшей точке подъема – Питер не жил у моря и никогда не видел таких огромных волн, но сразу понял, что воспоминание не подвело творца. Даже цвет подходил – темно-синий с белыми прожилками, днем он, наверное, в точности повторял цвет глаз Фэлри.
Внезапно пришло озарение – отец прав. Если Питер не найдет эр-лана, тот до конца жизни его не отпустит. Он будет везде – в морфо-статуях, в цвете неба, в «Хрустальном лотосе» – каждая грань жизни будет так или иначе напоминать о нем, пробуждать воспоминания.
Нужно его найти хотя бы затем, чтобы узнать, почему же он ушел – если, конечно, Лэнгилл не наврал, и Фэлри правда ушел добровольно. Тогда они будут вместе или расстанутся, любой исход лучше, чем жизнь в этой чудовищной неопределенности.
И если ради того, чтобы от нее избавиться, придется прибегнуть к помощи Тайрона – помоги ему Всемогущий, Питер так и сделает.
9
Вернувшись в «Лотос» уже на рассвете, Питер проспал большую часть дня и проснулся с ощущением чего-то нового и почти радостного. Сколько месяцев, а может, и лет он уже не просыпался в хорошем настроении, не думая о предстоящем дне, как о ноше, которую надо вновь взваливать на спину?
А всего-то и надо было – решиться.
Впрочем, радость слегка поугасла, когда Питер вспомнил, куда сегодня придется отправиться. Он переоделся в стандартную сегийскую одежду, чтобы не привлекать внимания, набил карманы пищевыми капсулами. Остановился на пороге комнатки, окинул ее взглядом – и отчетливо ощутил, что ночевал здесь в последний раз.
Что ж, может, и к лучшему – сколько можно мусолить старые воспоминания? Давно пора создать новые.
Поднявшись в воздух на флаере, Питер даже не взглянул на хрустальные лепестки «Лотоса» – сосредоточенно изучал карту, которую накануне ему перекинула Инза. Карту с тлеющим алым огоньком – местоположением Тайрона.
Инза очень хотела отправиться с Питером, уверяла, что войти в Трущобы легко, а вот выйти – проблематично. С тех пор, как «Крылья Фэлри» – пояс для полетов – получили широкое распространение, Трущобы закрыли сверху силовым полем, которое не мог преодолеть ни человек, ни флаер. Прилететь туда и потом спокойно улететь уже не получится, объясняла Инза, а кто знает, до чего вы там договоритесь с Тайроном. Проведет он тебя обратно в Оморон или вышвырнет на арену, на потеху швалям?
Солнца не было с самого утра, зато лег туман – впервые Питер видел такой густой туман в Омороне. Он легкой дымкой завивался вокруг зданий, заполнял сады, как молоко заполняет стакан. Казалось, башни пронзают облака и устремляются ввысь, в черноту космоса. В небе, где флаеры то и дело разрывали плотный белый покров, он висел клочьями – они неуверенно колыхались, словно водоросли под водой.
«Лучше бы мне пойти с тобой, – настаивала Инза, – меня-то он точно выпустит и не посмеет при мне в тебя вцепиться».
Но Питер был непреклонен – достаточно он уже прятался
