Понимаешь? Поверхность, картинка, факты — это одно. А существо дела — совсем другое.
«Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей» — проходили это на филфаке? И точно так же происходит во всём на свете. То, что вы с бабушкой видите, это картинка. Поверхность поверхности. А то, что есть на самом деле — это иное. Так чаще всего бывает.
Кстати, предъявление вроде бы очевидных и несомненных фактов — иди и смотри! — это главнейший приём пропагандистской манипуляции сознанием. Это я тебе как профессионал говорю. При этом факты могут быть правильные, совсем не фейковые, а вполне подлинные, а сущность — совсем иная. Тебе, девочка, пора бы об этом задумываться. А теперь иди, я устала.
— Хорошо, мамочка, я уйду, но мнения своего о Светове не изменю, — непримиримо произнесла Машка. — А поскольку критерий истины — практика, жду с нетерпением, когда он попросит у тебя денег на лечение. Разумеется, взаймы, исключительно взаймы и со скорой отдачей. И это будет очень хорошо по двум причинам. Во-первых, он не отдаст никогда и предпочтёт исчезнуть, и его, слава Богу, не будет. А во-вторых, я испытаю интеллектуальное удовлетворение по причине экспериментального подтверждения моей гипотезы.
— Бедная девочка, — вздохнула Прасковья. — Тяжко, верно, думать такое дерьмо о родном отце. Впрочем, в фантазии тебе не откажешь.
— Кстати, о дерьме, — оживилась Машка. — Если предмет выглядит как дерьмо, воняет как дерьмо, цвет имеет дерьма, форму дерьма, то, скорее всего, он и есть дерьмо. Это к вопросу о сущности и явлении, а заодно и о господине Светове.
Маша удалилась, гордая тем, что оставила за собой последнее слово. Но уже выйдя из двери, вдруг вернулась и зло произнесла:
— А кстати, ты не боишься, что я вот возьму и расскажу о твоих шашнях папе Гасану?
«Какое мерзкое слово — “шашни”, — с острым отвращением подумала Прасковья. — И какие пошлые, тривиальные у неё мысли. От бабушки что ли?».
— Не боюсь, — тихо произнесла вслух. — Гасан всё знает. — Уйди.
Машка вышла.
* * *
Сна как не бывало. Пробовала опять читать, вроде получилось. Но по-настоящему хотелось только обнять Богдана. С чего это она взяла, что ей не нужен секс? С Гасаном не нужен, а вообще-то… Она покрутила и потрясла головой, чтобы не думать о глупостях. Однако думалось. Было уже за полночь, но Прасковья поняла, что не заснёт, если не услышит Богдана. Но, с другой стороны, звонить не хотела: вдруг он спит? Колебалась-колебалась — и позвонила. Он опять ответил тотчас. Голос хороший.
— Что ты делала, Парасенька?
— Да так, с Машкой немного поворковали.
— О чём же?
— Да так, о разном… О философии. О сущности и явлении.
— Как бы я хотел поворковать вместе с вами, — мечтательно проговорил Богдан. — Очень хотелось бы её увидеть. С Мишкой мы общаемся, переписываемся практически каждый день. И представь, тоже обсуждаем философские вопросы. Для меня это маленькая ежедневная радость. Только вот без тебя плохо, ужасно плохо, — проговорил он печально. — Впрочем, не жалуюсь, не жалуюсь…
— Богдан, давай съездим куда-нибудь в субботу на воскресенье, — проговорила она нечто неожиданное для самой себя. — В субботу я с утра работаю, а потом — свободна. Можно в Муром, например. Там очень красивые церкви, монастыри. Тебе понравится, ведь прежде ты там не был, кажется. Закажи гостиницу — ладно? Или не Муром… Выбери что-нибудь.
— Солнышко моё, это будет чудо, — по-детски обрадовался он. — Люблю тебя невероятно. А ты… ты, в самом деле, сможешь уехать?
— Смогу! — решительно ответила она.
* * *
В пятницу Богдан написал: «Мы едем завтра в Муром, не так ли?». В этом «не так ли» явственно просвечивало: «aren’t we?», и это Прасковью необъяснимо раздражило. Строго спросила себя: в чём настоящая причина раздражения, и поняла: вовсе не в его английской конструкции, а в том, что она должна огорчить и обидеть его тем, что не поедет с ним в Муром.
Прасковья позвонила Богдану, извинилась, объяснила, что в субботу будет занята допоздна. Он вроде не слишком огорчился.
— Хорошо, я отменю бронь. Буду счастлив увидеть тебя, Парасенька, когда ты сможешь. В субботу и в воскресенье я в гостинице, так что… — он не решился пригласить её. — Кстати, я квартиру, кажется, нашёл. В Столешниковом переулке, в старинном доме. Она немного великовата, по правде сказать, но вдруг… — он опять не решился сказать, что хотел. — Вдруг Мишка захочет жить со мной? Вообрази, там даже есть пианино. Так что заранее приглашаю тебя на новоселье. Они ещё чуть-чуть поговорили и спокойно расстались.
Было уже за полночь, когда пришло сообщение: «Девочка моя, безумно скучаю, не могу больше, позвони, когда сможешь». Она позвонила тотчас. Он обрушил на неё поток восторженно-безумной чепухи, которая её возмущала, возбуждала и восхищала одновременно.
— Парасенька, где ты? Что делаешь?
— Дома, в спальне, пытаюсь спать, — ответила она.
— А твой муж? — несколько озадаченно произнёс он.
— Он тоже дома, в своей спальне, спит, наверное, — ответила Прасковья.
— А я не могу, не могу спать без тебя. После той ночи я как-то совсем… ослабел что ли… Днём ещё ничего, нормально, даже придумал кое-что интересное, а ночью — жуть, тоска… Мы увидимся, Парасенька? Ты хочешь этого? Прости мне этот бред…
— Мы увидимся, — она старалась говорить спокойно и резонно. — Я сделаю что возможно, чтобы освободить субботу и воскресенье на будущей неделе. Мы поедем, поедем в Муром. Может, на неделе увидимся, но не обещаю. Давай поспим, мой хороший.
— А я нашу Машу видел.
— И что? Вы говорили? — слегка напугалась Прасковья. «Этого только не хватало…».
— Да, чуть-чуть. Она высокая, красивая, похожа на тебя, да и на меня немного… Ты что-то сказала ей про нас?
— Да, кое-что, и жалею об этом, — нехотя ответила Прасковья.
— Я так и понял…
— Она нахамила тебе? — прямо спросила Прасковья.
— Да нет, — произнёс он, словно сомневаясь, — она молодец, защищала своё гнездо. Как птичка. Люблю тебя очень-очень, моя родная, гораздо больше, чем тогда, в молодости. И птичку нашу тоже… Ты придёшь ко мне, Парасенька? — говорил он восторженно-пьяным голосом.
Они долго прощались, наконец расстались. Было уже около двух. Машка не заходила, обиделась что ли? Ну и фиг с ней.
10
Встретились за завтраком. Гасана не было, он уехал рано. Когда Прасковья появилась из своей спальни, он, уже одетый на выход, приветливо помахал им обеим рукой. Белозубый, загорелый (он любил в одиночку ездить в Эмираты), густоволосый, седоватый. Ей впервые пришла в голову мысль
