что мы состаримся вместе, а получается, рядом с тобой состарилась только я.
Огурцы не были засолены. В этот вечер страсть, как для себя формулировала Нина, победила. Утром она заглянула в себя и нашла в душе вакуум, абсолютное отсутствие хоть каких-то эмоций. Только раздражение, направленное на себя. Однако вечера и даже ночи страсти повторялись.
Эти ночи давали наслаждение, но не приносили радости. Оказалось, так бывает. «О великая русская литература, – думала Нина, шагая на работу и чувствуя себя разбитой, – я всю жизнь посвятила тебе, а ты всё же не смогла меня предупредить, что так бывает: наслаждение есть, а радости нет». И новый опыт, который говорил Нине, что Ванечка в «постельных делах» был не так виртуозен, как она себе представляла, тоже не радовал. Ванечка многого не знал и не умел, как оказалось, но также выяснилось, что не это главное. Главное – быть в такие моменты со своим человеком. Витя – бедный мой Витя, думала Нина, – таким человеком не был. Хоть и старался.
Начался сентябрь. Нину закружило в привычном и таком любимом водовороте начавшегося учебного процесса. Новые лица и прежние авторы – что может быть лучше? Витя стал чаще отлучаться в Москву, и она по нему даже немного скучала, без него собственный дом по-прежнему казался ей слишком большим и некомфортным, как одежда с чужого плеча.
В начале ноября Виктор Смирнов снова устроил Нине романтический вечер, и в мягком свете всё того же ресторана сказал ей, что все его дела в городе закончены и пора возвращаться в Москву.
– Пожалуйста, поедем со мной, – это звучало умоляюще, но так, что Нина поняла: он всерьез рассчитывает на то, что она может согласиться.
– Ты с ума сошел. В качестве кого? Что я там буду делать?
– Не важно, в каком качестве. В качестве моей женщины. Ты будешь работать в вузе. В Москве очень много вузов, Нина, и совсем другой уровень.
– Витя, перестань. На кого я оставлю свою кафедру, свою квартиру, – чуть не сказала «Ванечку», но вовремя остановилась.
– Кафедра, значит? – Витя коротко рассмеялся. – А я? Нам же хорошо вместе. Или нет? Скажи мне честно, Нина: тебе хорошо со мной?
Нина помолчала, пригубила вина.
– Не берем сейчас в расчет то, что в Москве мне где-то надо будет жить, где-то работать, чем-то заниматься. Просто напомню тебе: ты женат.
– Не в жене дело, я же вижу.
– Возможно, не в жене. Но только подумай: я любовница женатого мужчины, весьма двусмысленное положение. При этом я совсем недавно сама пережила предательство мужа. У меня от всего этого голова кругом. Я слишком (хотела сказать «стара», но снова сдержалась) … хорошо осознаю реальность этой ситуации.
– Если ты захочешь, если просто скажешь, я разведусь.
– Не надо! – Нина испугалась, и по этому испугу Виктор всё понял.
– Ты не любишь меня.
– Да, не люблю. Прости, Витя.
– Но нам же было хорошо, Нина! Разве ты притворялась?
– Нет, мне было хорошо. Но это… не то, Витя. Не то.
Во взгляде Вити, обычно непроницаемом, полыхнула горькая догадка:
– Нина, ты жалеешь, что связалась со мной?
– Нет, конечно, нет, – быстро сказала Нина, и прозвучало это так натянуто и неправдиво, что ей самой стало не по себе. Не научилась врать другим, подумала, только себе. Только себе.
Витя рассмеялся:
– Ниночка Петровна, ты очаровательна в своей попытке пожалеть мои чувства. Но не стоит, я большой мальчик, я выдержу. Может быть, хотя бы перед моим отъездом сходим в театр? Завтра премьера. Я, честно говоря, уже и билеты купил.
– Не могу, прости. Прости. Завтра Ванечка… Иван Григорьевич должен прийти. Звонил, что-то опять хочет забрать, я обещала быть дома. – На этот раз ложь получилась более убедительная, будничная, простая.
– Хорошо. Я всё понял.
Нина рассталась с Витей у двери своего подъезда. Он поцеловал ее в щеку, сел в такси и уехал. Больше они не виделись.
В середине декабря беглый муж Ванечка пришел за коробкой дедовских елочных игрушек и вдруг попросил разрешения остаться. Выглядел жалким и таким неприкаянным, что Нине не хватило духу выставить его за дверь. Постелила ему на диване, но Ванечка пришел к ней в супружескую кровать, привычным движением отбросил одеяло, подвинулся к ней, прижался к плечу. Шептал про любовь, просил прощения, а у Нины колотилось сердце. Родной запах, родной голос, даже матрас прогнулся под тяжестью Ванечкиного тела привычно, словно узнав хозяина. И теперь всё это, самые дорогие мелочи, из которых состояла ее прошлая жизнь, стали символом его предательства и ее несостоятельности. Как женщины, как жены, как возлюбленной.
– Не прощу тебя, никогда не прощу, – сказала Ванечке Нина.
– Я знаю, Нинок, я знаю, – быстро зашептал муж, – мне нет прощения.
Через несколько дней Ванечка наткнулся в шкафу на полку с вещами Вити Смирнова. Не решился спросить вслух, но вопросительно и несколько даже возмущенно поднял брови. Нина молча взяла футболку и шорты и выкинула в мусорное ведро.
– А что, если я изменила тебе, Ванечка? – спросила Нина мужа много позже, уже после Нового года. Она мыла посуду, а он зашел на кухню и наливал себе чай.
Ванечка на секунду присмотрелся к ней, а потом расхохотался:
– Нинок! Выдумщица ты моя! У тебя уже внуки на подходе, а ты… изменила? Давай уже забудем эту историю, я прошу тебя. Да, я виноват, но не могу же я вечно каяться.
– А у тебя? У тебя разве внуки не на подходе? У нас с тобой будут общие внуки, а ты мне изменил тем не менее.
– Мужчины – это другое. Нинок! Ну, я прошу тебя. Давай не будем об этом! Что мне сделать, чтобы ты уже забыла?
– Я не забуду, Вань, – сказала Нина жестко. – Потому что я живая! Ты понимаешь, живая? И меня еще можно ценить и любить!
– Можно. – Муж быстро подошел, примирительно погладил по спине, чмокнул в плечо. – Разве я спорю? Я тебя очень люблю и очень ценю! Очень ценю! Изменила? Ну и прекрасно, значит, у нас с тобой «один-один», ничья! Давай не будем ссориться, умоляю тебя. Скажи лучше: что у нас на обед?
Навсегда
Есть люди, которые влюбляются молниеносно, легко, практически невесомо. Радуются своему состоянию, светятся изнутри, творят. Черпают во влюбленности ресурсы, а потом быстро теряют интерес к человеку, чтобы выпорхнуть из одной влюбленности и впорхнуть в другую.
Катя влюбилась тяжело, словно заболела. Погасла, ссутулилась, перестала спать. Мама Кати первая поняла, что та не влюбилась, а полюбила. И, видимо, навсегда. Мама всю жизнь любила женатого человека, не видя его последние 23 года, ровно с того момента, как Кате, его дочери, исполнился год. Она носила в груди это чувство, как камень, и испугалась, когда поняла, что дочь унаследовала это ее катастрофическое однолюбие.
Молодого человека звали Александр. Он был возлюбленным Катиной подруги Любы. Саша Любу любил, а Люба Сашу – нет. Но с ним было хорошо, спокойно, интересно, «просто не екает» – говорила Люба. А когда Катя впервые увидела обожателя подруги, у нее «екнуло». Сердце на долю секунды остановилось, а потом забилось уже в другом ритме и с него не сбивалось уже ни разу.
Люба: высокая полногрудая брюнетка, казачья коса до пояса, карие живые глаза, громкая и смешливая. Катя рядом с Любой: худая маленькая блондинка, нос в веснушках, волосы прямые и непослушные, а потому – коротко стриженные, глаза настолько светлые, что практически бесцветные. Но все знали, что у Кати есть осанка (десять лет занималась балетом) и характер (тому же балету спасибо).
Катя полюбила и страдала. За себя и за Александра. В этом треугольнике, о котором знала только она, оба они были несчастны и нелюбимы. По Саше, правда, его несчастье никак не определялось: он был высок, некрасив, но с невыразимо обаятельной улыбкой, всегда шутил и громко смеялся своим шуткам. Любу он обнимал за талию и иногда нежно проводил губами по шее – от ключицы к уху. В такие моменты Катя понимала, что на полном серьезе умирает, по чуть-чуть, незаметно, но неотвратимо. И на месте отмершего кусочка внутри оставалась чернота, которая почти физически ощущалась. Случались вечеринки, где в центре большой компании Саша играл на гитаре, шутил и балагурил, потом они с Любой не скрываясь целовались. А Катя, задыхаясь, смотрела на это со стороны. После таких вечеров она сваливалась с температурой, тело съедали жар и любовь.
Так прошел год. Когда Катя
