назначать на ответственные посты немецких изгоев, прошедших подготовку в России. Ключевые посты необходимо было передать в надежные руки. Негласно полагая, что социально-политическая структура страны является отражением ее экономической организации, русские, разумеется, приступили к незамедлительному замораживанию банковских счетов, национализации ключевых отраслей промышленности и программе земельной реформы. Последняя была разработана в России еще до краха Германии и, похоже, наряду со схемой репараций была единственным конкретным примером подготовки России к оккупации. И в самом деле, она была необходима для окончательного разрушения власти прусской военной касты. Но земельная реформа на своем начальном этапе предполагала не коллективизацию, а перераспределение земли в пользу мелких землевладельцев. Это создавало прочный класс, на который можно было положиться в борьбе против возвращения старого режима, и представляло собой именно тот самый «компромисс», который Ленин принял в 1917 году и который, побудив крестьян поддержать большевиков и дезертировать из царской армии, в значительной степени способствовал успеху революции.
Как бы русские ни старались быть сдержанными в проводимой ими политике, как бы осторожно они ни связывали поражение Германии с коммунизмом, они не могли избежать навязывания новой политики и нового режима. И успех или неудача должны были повлиять на их престиж. Они могли надеяться, что первоначальный режим будет рассматриваться как «расходный материал» и что никакие соображения не удержат их от того, чтобы пожертвовать им или ликвидировать его, как только их политика потребует такого развития событий. Но такие перемены не могли повлиять на его фундаментальный характер, и в любом случае мелкие отличия не слишком волновали немцев. Они считали новое правительство коммунистическим, потому что на его ключевых постах были коммунисты и потому что оно было создано Советским Союзом. Следовательно, русские не могли остаться равнодушными к его судьбе. Это привело к напряжению между русскими властями, ответственными за репарации, и властями, ответственными за отношения с немцами, между командованием армии в Потсдаме и советской военной администрацией в Карлсхорсте. Очевидно, безжалостная политика вывоза из Германии как можно большего количества материальных средств должна была создать условия нехватки и неразберихи, способные перегрузить любую администрацию, какой бы опытной и надежной она ни была. Но можно усомниться в том, что этим исчерпывались причины напряженности. Стеттиниус предположил, что после Ялтинской конференции Сталин и Молотов подверглись критике со стороны других членов политбюро за то, что проявили чрезмерную уступчивость по отношению к Америке и Великобритании, и были вынуждены перестраховаться в отношении некоторых своих обязательств.
Есть немало оснований считать, что оккупацию Восточной Германии Сталин рассматривал в первую очередь как способ укрепления России, тогда как другая группа в Москве, возглавляемая Ждановым, считала, что она обеспечит плацдарм для коммунистического завоевания Западной Германии, а затем и всей Западной Европы. (Разве Ленин не сказал однажды, что «кто владеет Германией, тот владеет Европой»?) Хаос, который, как ожидали коммунисты, последует за войной, и спад, который, по их твердому убеждению, прервет восстановление страны, – все это будет способствовать их замыслу. Но для того, чтобы они смогли воспользоваться такой возможностью, режим в Восточной Германии должен был стать достаточно успешным.
Советская комиссия по репарациям была напрямую подотчетна Москве (конкретно, скорее всего, Молотову), но, похоже, была и тесно связана с армейскими властями в Восточной Германии под руководством Жукова, а затем Соколовского. Главный представитель Жданова, Тюльпанов, руководитель Агитпропа, по образованию был инженером, который в 1920-х годах значительное время работал в Германии, а во время войны был политкомиссаром Красной армии; однажды его несправедливо назвали «Эрихом фон Штрогеймом а-ля рюс». Способный и безжалостный, он обладал неплохим чувством юмора, но был неспособен взглянуть на себя со стороны. Возможно, что третий вариант политики представлял Семенов, начальник политотдела и политический советник Жукова, который, однако, был скорее выдвиженцем Берии, чем Молотова. Будучи более осведомленным о мировоззрении и культуре западного мира, чем большинство большевистских чиновников, он, должно быть, был не так уверен в силе и перспективах России, как солдаты-победители или твердолобые пропагандисты. Он должен был понимать опасность как курса, направленного на сохранение разделенной Германии, так и предложений использовать Восточную Германию в качестве плацдарма для нападения на Запад. Не предлагая жертвовать ни одним из преимуществ, полученных Россией к этому моменту, человек в положении Семенова мог разглядеть немало выгод в том, чтобы держать открытым путь к объединению Германии с согласия западных держав или без такового, в надежде, что в долгосрочной перспективе такая Германия может оказаться более полезным союзником для России, чем Германия, объединенная против ее воли. Такая политика, конечно, была бы прямым продолжением политики Союза трех императоров и Рапалльского договора.
Хотя в данном очерке о различиях во взглядах внутри русского лагеря много спекулятивного, ему уделено некоторое место, поскольку эти различия проливают полезный свет на политику России в Германии. Но их существование удивит лишь тех, кто полагает, что «монолитный» характер диктатуры – это не просто фасад и автоматически ведет к проведению единой четкой и согласованной политики.
Описанные разногласия были почти неизбежны в данных обстоятельствах и могли быть зеркально отражены и приумножены в западном лагере, не в последнюю очередь в расхождениях взглядов между чиновниками военных и гражданских оккупационных властей. Но на Западе они, по крайней мере, открыто признавались и обсуждались.
Какими бы ни были взгляды отдельных русских, для них было естественным относиться к западным державам с подозрением. Сталин в период своего восхождения к власти практиковал отказ от своих союзников, как только те давали ему возможность победить своего непосредственного соперника; следовало ожидать, что так же он будет поступать и в международных делах. Более того, он никогда не переставал быть грузинским крестьянином. В меньшей степени интернационалист, чем все прочие революционные вожди, он был человеком, который принял «социализм в одной стране» не просто как единственно возможный вариант для России того времени, но и как политику, имеющую свои положительные стороны и для него самого. Если он и смотрел куда-то за пределы России, то только в сторону Азии и Европы. К его врожденной подозрительности к иностранцам следует добавить и настороженность к капиталистическим лидерам, которая автоматически возникала у каждого, кто принимал марксистский анализ за истину – а русские делали это уже более двадцати пяти лет. Задержка с открытием второго фронта, стремление Черчилля проникнуть на Балканы, британская проволочка с подавлением правительства Деница, скрытность англо-американцев в отношении разработок атомной бомбы, резкое прекращение ленд-лиза, отказ США (по каким бы то ни было причинам) предложить России кредит на восстановление, изменение отношения к расчленению Германии – все это должно было толковаться в свете доминирующего
