Фарандола позволяет яви и сну перемешаться. Фигуры, приходящие к нему во сне, теперь остаются рядом и днем.
Порой хижину навещают целые компании. Они ходят туда-сюда, заинтересованно озираются. Чаще всего это деревенские, и одеты они так, как одеваются осенью или весной, в ту пору, когда он спускается в деревню за покупками. Они приветствуют его взмахом руки, улыбаются, проходя мимо, но он не удостаивает их ответом.
Порой эти люди общаются с другими, пришедшими из других времен. С теми, кого Адельмо Фарандола знал давным-давно, которые приходят к нему в тишине. Родственники, дальние или уже покойные, друзья юности. Даже пара женщин, молодых и несмелых, которые — он не помнит, не знает — были для него больше, чем просто знакомые, и заставляли — возможно, все возможно, — заставляли его сердце биться сильнее.
Угадываются и незнакомцы, высокие и молчаливые, которые стоят рядом, будто ждут, когда он заговорит. Адельмо Фарандола упорно молчит, не раскрывает рта, пока они не отступают и не растворяются.
* * *
В заводях чуть ниже по долине в разгар лета красные горные лягушки откладывают тучи икринок. Солнце постепенно прогревает воду, икринки зреют. Наконец почти одновременно, где-то в июле, тысячи дергающихся головастиков появляются в мутной воде. Слишком много для этих заводей. И вскоре они выталкивают друг друга на берег, со всей своей лягушачьей жестокостью. Потом начинают пожирать друг друга, набрасываясь иногда толпой на одного, и рвут на части. Сплошные мельтешащие хвостики, распахнутые беззубые рты.
Адельмо Фарандола представляет, как спускается к этим заводям, подсыхающим на солнце, чтобы посмотреть на головастиков. Он рассказывает об этом псу, тот заинтересованно слушает.
— Ну надо же! — говорит он. — И во что они превратятся?
— В лягушек.
— Никогда бы не подумал.
— Это новорожденные лягушки. Ты это должен видеть, как они друг друга жрут. Немыслимо. Почему они это делают?
— Я почем знаю.
— Потому что места мало. Жуткое зрелище, скажу я тебе.
— Почему ты их не остановишь?
Адельмо Фарандола усмехается, наклоняется и пристально смотрит на пол, словно перед ним, прямо здесь, в хижине, заводь, кишащая головастиками. Пес, сидя рядом, водит носом, пытаясь уловить их запах.
— Как они пахнут? — спрашивает он в конце концов.
— Ну, м-м-м… Пахнут чем-то… Ну, вроде как… М-м-м-м… Как бы сказать…
— Ладно, не пытайся.
Адельмо Фарандола протягивает руку, погружает ее в воображаемую воду, сложив ковшичком, и вынимает полную пригоршню бьющих хвостами головастиков.
— Им хорошо? — спрашивает пес, который уже почти видит их. — Мне кажется, они виляют хвостами.
— Хорошо? Не знаю. Хочешь поучаствовать?
— В смысле? — уточняет пес.
— Попробовать.
— Шутишь, что ли? За кого ты меня принимаешь?
Адельмо Фарандола смеется и изображает, что кладет головастиков в рот.
— Эй, а кто говорил, чтобы это я сделал? — пес упрекает.
— Тебе же хуже. А они ничего так.
Адельмо Фарандола проглатывает их не жуя, живыми, сырыми. И улыбается, чувствуя, как они продвигаются по пищеводу.
— Готово, — говорит он через некоторое время, подразумевая, что они уже в желудке.
Еще одна пригоршня, и снова в рот. Пес наблюдает, не зная, пускать ему слюни или нет.
— Вот-вот и я тоже попробую, — скулит он после третьей пригоршни.
— Давай-давай, — произносит Адельмо Фарандола. — Я этими, считай, уже поужинал.
Пес опускает морду, шурует в несуществующей слизи, покачивающейся на краю заводи, поднимает голову, чавкая.
— Ну как? — спрашивает старик.
— Ну… — издает пес.
— Ко вкусу надо привыкнуть. Завтра опять попробуем. Ты узнаешь, что они бывают повкуснее, чем сегодня. И со мной так было. Тут нужно время.
— Как скажешь.
Пес бьет себя лапой по носу, отгоняя ощущение грязи, возникшее при мысли о застойной воде. Внимательно смотрит на Адельмо Фарандолу и, кажется, сочувствует ему.
Десять
Снег за окном вызывает давние воспоминания, Адельмо Фарандола и не знал, что они у него остались. Он ищет взглядом пса, чтобы пригласить его послушать, пока эти воспоминания не улетучились и слова для них не убежали далеко. Его нигде не видно, потому что пес уже у его ног, грустно свернулся кренделем.
— Когда я был маленький… — начинает Адельмо Фарандола.
— Высоковольтные провода, — прерывает его пес. — Я это уже знаю.
— Да нет же, какие провода… Когда я был маленький…
— Брошенная шахта и прочее.
— Нет, нет! — Адельмо Фарандола теряет терпение, хочет дать пинка, но ему мешает одеяло, которым он укутал ноги. — Когда я был маленький, — наконец выговаривает он как можно быcтрее, чтобы не дать псу времени вмешаться, — снегу было по-настоящему много, почти как сейчас.
Пес поднимает взгляд на окно и видит лишь снег: фыркает, но не возражает.
— Было очень, очень много снега, и его боялись. Внизу, в деревне, мы все боялись снега. И злились, что ничего не можем сделать, сильно злились, но боялись еще сильнее. Деревня лежала в нескольких километрах ниже снежников, ровно над ней сходили лавины, и зимой, если бы что-то пошло не так, снег мог смести нас и уничтожить. Тогда это было не решить парой специальных взрывов, как сейчас, которые направили бы лавину в пустую долину. «Нет, нет, — уверяли эксперты и умники, — лавина тут сойти не может, иначе здесь не провели бы высоковольтную линию, не правда ли?» Но нам эти лавины являлись по ночам, мы видели во сне, как умираем, раздавленные, или задыхаемся под ними. Днем об этом думали меньше, потому что жизнь-то идет, работу надо делать, скотина, пастбища, дети, понимаешь ли.
Пес вежливо кивает.
— Но по ночам, в постели страхи возвращались, чтобы овладеть нами во сне или даже еще в дремоте, и каждый шорох казался вестником обвала. Мы внезапно просыпались по утрам, в поту, крича, вскакивали, выглядывали в окна — не покрыло ли нас белым, ощупывали руки-ноги, все ли цело, бегали по дому не одеваясь, проверяли, все ли на своих местах, там ли наши близкие, где мы оставили их накануне вечером, и
