последовал за ним. Ни буфетчик, ни официантки даже не взглянули на них. Шерхон толкнул узкую дверь, за которой оказался длинный полутемный коридор, а в конце его — большая комната, заставленная до самого потолка всевозможными коробками, ящиками и мешками. Возле единственного окна стоял массивный письменный стол, за ним сидел полный круглолицый мужчина и, поглядывая в какие-то бумаги, ловко щелкал на счетах.
— Привет, Берды-ака! — бросил Шерхон с порога, войдя в комнату, как в собственный дом. — Даже по ночам щелкаем?
— A-а, Шерхон, здравствуй, здравствуй! — произнес мужчина, быстро поднявшись навстречу. — Давненько не бывал, где пропадал?
— Вот заявился, — ухмыльнулся Шерхон и представил Дадоджона: — «Лейтенант — мой брат, отслужил и едет домой. До прихода почтового еще есть время, пойдем-ка, говорю, к Берды-ака, он сообразит нам местечко в своем кабинете, посидим, потолкуем. Три года не виделись.
Берды-ака смерил Дадоджона бесцеремонным взглядом, затем осклабился и сказал;
— Очень хорошо, добро пожаловать! Прошу, располагайтесь, — кивнул он на столик, стоявший в углу. — Я сейчас, распоряжусь, приготовят все, что надо.
— Нам ничего не надо, — возразил Дадоджон. — Мы только посидим и, если вам не помешаем, немного поговорим. На улице дождь, мокро…
Шерхон и Берды-ака прыснули, Дадоджон, удивленный, уставился на них, и тогда Шерхон, все еще смеясь, взял его за руку и подвел к столику:
— Садись, дорогой, остальное предоставь нам!
— Нет, ничего не нужно, — вновь произнес Дадоджон. — Я сыт, да и поезд вот-вот подойдет.
— Семьдесят третий, что ли, почтовый? — спросил Берды-ака. — Не бойтесь, он опаздывает на час с лишним, так что все успеете. Шерхон, занимай гостя разговорами, а я пойду распоряжусь. Не соскучитесь?
— Как-нибудь перебьемся, — махнул рукой Шерхон и, поморщившись, сказал Дадоджону: — Однако руку ты мне вывихнул…
Дадоджон потупился.
— Ладно, пустяки, — ухмыльнулся Шерхон. — Кидай свой мешок, снимай, если хочешь, шинель, тут тепло и не мокро. — Он сбросил с себя пальто, остался в полувоенном, с отложным воротником, сером кителе и синих брюках, заправленных в сапоги. — Чувствуй себя как дома, я здесь свой человек, на Берды-ака тоже положиться можно. Он жизни для меня не пожалеет. Да, да, ты не смотри, что твой Шер-ака — вроде простачка, бедно одет. Кой-какую силу да почет мы тоже имеем, и в таких вот местах нас носят на руках.
— А кто такой Берды-ака? — спросил Дадоджон.
— Берды-ака — правая рука директора ресторана. Через него проходят все эти богатства, — показал Шерхон на мешки и ящики, в которых, как догадался Дадоджон, были продукты.
— Вы работаете в ресторане?
— И в ресторане, и в общепите.
— Кем?
— Да там, этим… удальцом-молодцом! — рассмеялся Шерхон.
В это время появился официант с большим подносом, на котором были две тарелки с салатом из редьки и помидоров, блюдо с жирной, зажаренной целиком курицей, пышная, на молоке и масле, румяная ташкентская лепешка, бутылка водки и две рюмки. Расставив все это на столе, официант, нимало не смущаясь, спросил, не надо ли принести еще чего, и, услышав от Шерхона короткое «спасибо», расплылся в подобострастной улыбке.
— Всегда рады служить, — сказал он. — Если что, не сочтите за труд позвать…
— Хорошо, иди, — грубовато перебил его Шерхон и, когда за официантом закрылась дверь, подмигнул Дадоджону: вот, мол, как почитают, ковром готовы стелиться.
Он быстро и ловко разделал курицу, вытер руки о край скатерти, разломал лепешку и, наполнив рюмки, одну протянул Дадоджону, вторую поднял и сказал:
— Выпьем за то, что уцелел на войне, кончил служить и едешь домой живым, невредимым.
Сырая, промозглая погода, радость возвращения в родные края и искренность, с которой Шерхон предложил тост, — все это побудило Дадоджона выпить первую рюмку с удовольствием. Вторую он поднял за здоровье Шерхона. Когда он говорил, что сыт, он лукавил, и поэтому водка сразу же ударила ему в голову. Надо что-то съесть. Дадоджон взялся за курицу с таким же аппетитом, что и Шерхон.
— Таких вещей в ресторане не найти, — сказал Шерхон, уминая куриную ножку. — Они подаются только таким дорогим гостям, как мы с тобой.
— Да, я тоже заметил, в ресторане такого блюда не было.
— Сейчас, слава богу, в Ташкенте можно найти все что угодно, но только если имеешь вот таких друзей и знаешь, как к ним подъехать. Ты им, они тебе, и все довольны!
— А если вдруг проверят?
— Да ты простофиля, браток! — засмеялся Шерхон. — Кто проверит?
— Ну, ревизор…
— Какой ревизор?! Даже если заявятся вдруг десять ревизий, Берды-ака сумеет договориться. Сунет в карман ревизору четыре-пять тысяч, и делу конец — тамом, вассалом!
— Четыре-пять тысяч в карман ревизору, а что останется ему самому?
— За одну неделю вернет! За два дня!! Давай пропустим еще по одной, — сказал Шерхон и, когда снова выпили, ухмыляясь, добавил: — Не бойся, в накладе не останутся. Сколько я сам подписывал актов нашему Берды, даже печати ставил, ого-го!..
Дадоджону вдруг стало душно, в душе поднялась такая злость, что зарябило в глазах, и, еле сдерживаясь, он спросил:
— Значит, так и живете в Ташкенте?
— Как? — опять ухмыльнулся Шерхон.
— Вот так… ставя печати на липовых актах, грабя прохожих, отнимая у них мешки.
Шерхон побледнел. Улыбка исчезла с его лица. Он судорожно сжимал и разжимал кулаки, казалось, он не то вот-вот бросится в драку, не то его хватит апоплексический удар.
Дадоджон не сводил с него напряженного взгляда. Он понял, что переборщил, но не раскаивался. С тех первых минут, как он схватил Шерхона за руку, он хотел задать ему именно этот вопрос: «Так и живете в Ташкенте, разбоем?», но не хватало решимости, да и возможности такой не было. Теперь настал подходящий момент. Почему же не высказать все, что кипит в душе? Почему не сказать Шерхону, что он паразит, подлец, негодяй?! Миллионы и миллионы людей сражались, не щадя жизни, на полях священной войны, гибли в боях, проливали кровь. Ради чего? Не для того ли, чтобы процветали такие подонки, как Шерхон с дружками, грабящими прохожих на привокзальных улицах? Чтобы наживались такие хищники, как этот разжиревший Берды-ака, который не знает счета деньгам, дает огромные взятки, и прикарманивает десятки тысяч, грабит государство, народ? Мы победили коварного и страшного врага, раздавили фашистскую гадину, гордимся великой победой, так почему же год спустя здесь, в ресторане люди жуют черный хлеб с какой-то серой похлебкой и редькой, а здесь, на этом складе, глушат водку и обжираются жареными курами за счет этих людей. Почему? На каком основании?
В ушах Дадоджона зазвучали обрывки тех разговоров, которые он услышал, когда пересекал вслед за Шерхоном ресторанный зал.
