– Но что?
– Ну… если… – мямлит Хедвиг.
Бабушка похлопывает Хедвиг по щеке – по-старчески и по-доброму, хотя это и не очень приятно.
– Что ты хотела сказать? – уточняет бабушка.
Хедвиг долго молчит, но в конце концов справляется с комком в горле и находит внутри себя голос, тоненький, как шёлковая бумага. Бабушка наклоняется ближе, пытаясь разобрать, что она говорит.
– Ну, если бы я не испачкала скатерть, ты бы не заболела во второй раз.
Бабушка смотрит на Хедвиг так, как будто не поняла или не расслышала. И качает головой.
– Это ты так думаешь?
– Да.
И тогда бабушка хватает её, настоящей крепкой хваткой за обе руки. Кажется вдруг, что она стала намного сильнее, чем обычно, ещё немного, и она поднимет Хедвиг в воздух. Но бабушка не поднимает её, а просто держит за руки.
– Единственный человек, который виноват в этом инсульте, – если вообще можно кого-либо в чём-либо винить – это я сама, – говорит бабушка. А потом рассказывает почему.
Дело в том, что и доктор, и дедушка велели ей соблюдать особый покой в эти дни, потому что мозгу очень важно отдыхать, раз уж он стал вот так вот барахлить. Однако бабушка не послушалась и отправилась в подвал гладить простыни. А когда возвращалась назад, в квартиру, лифт не работал, и она пошла пешком. На шестой этаж, нагруженная простынями! Открыв дверь, она едва успела снять туфли. И – чофф – опять брякнулась на пол.
– Так что дело вовсе не в тебе, – добавляет бабушка. – И не смей так думать.
Она берёт руку Хедвиг и что-то кладёт в неё. Это чек. Он помялся. Однако на обратной стороне всё же можно прочесть:
– Письмо с обещанием. На случай, если тебе опять никто не поверит, – говорит бабушка, убирает ручку и закрывает сумку.
Хедвиг не знает, что сказать. Как странно: вот только что тебе казалось, будто нет на свете ничего важнее, чем эти сорок восемь оловянных солдатиков, а потом вдруг ты понимаешь, что солдатики – пустяк, как какой-нибудь мусор, грязь или ботинок с оторванной подошвой.
– Спасибо, – с трудом выговаривает Хедвиг.
Бабушка сцепляет руки на коленке и вздыхает:
– Ой-ой-ой, как же хорошо будет отдохнуть. Не носиться, как ошпаренная крыса, и не вкалывать целыми днями. Как мне всё это надоело, фу.
Бабушка подмигивает Хедвиг.
– Я бы только не прочь задержаться ненадолго, посмотреть, как Эрнст-Хуго будет варить кофе. Или жарить яичницу. От этого человека никогда никакого проку на кухне не было. Нелегко ему придётся.
– Но он же может кому-нибудь позвонить и попросить помочь? – говорит Хедвиг.
Бабушка как будто не слышит. Она смотрит в окно. Чайки носятся туда-сюда, кричат, ссорятся и снова мирятся.
– Я вообще-то мечтала мир посмотреть, – говорит она. – Съездить в Италию, увидеть античные руины. Не собиралась я целыми днями стоять у плиты в переднике. Но… не всегда бывает так, как задумаешь.
– Да…
Больше они ничего сказать не успевают. Из кафе возвращаются остальные. Они ещё немного сидят у бабушки, а потом уходят.
– Пока, милая моя мамочка, – говорит папа. Он долго смотрит на бабушку. Зная, что её скоро не станет, он словно хочет, чтобы в его голове навсегда отпечатались её черты. А потом бесшумно закрывает дверь в палату.
– Что это у тебя? – спрашивает мама, кивнув на зажатый кулак Хедвиг.
Хедвиг протягивает письмо с обещанием.
– Ну и ну, – говорит мама. – Здорово! Хочешь, я спрячу в сумку?
– Давай.
Шаги отдаются эхом в длинных коридорах. Пол скрипит. Лифт грохочет. Когда они выходят на улицу, солнце обжигает лицо.
– Ну вот, чайки всю машину загадили, – вздыхает папа и соскребает с лобового стекла белые кляксы. – Правильно, чего ещё ждать в такой день.
Хочешь расскажу секрет?
Хедвиг кое-что придумала. Придумала вчера, когда они вернулись из больницы. Она лежала в кровати и не могла уснуть, потому что было слишком жарко. И тогда она стала думать про бабушку. Про то, что бабушка умрёт и что в это так трудно поверить. И вот тут-то она и придумала. Кое-что невероятное.
Может быть, она расскажет об этом Стейку. Если хватит смелости. Если он её не засмеёт. Может быть.
Ещё довольно рано. В тени вдоль дороги трава мокрая от росы. В лесу после долгого ночного сна зевают розоватые колокольчики линней.
Хедвиг залезает в окно «Чикаго» и видит, как крупная белая фигура в красных плавках ныряет в гардеробную в спальне.
– Стейк?
– Да-да, погоди, – бормочет Стейк.
Он долго стонет и фыркает, а потом вылезает, замотанный в большой цветастый плед.
– Что ты делаешь? – спрашивает Хедвиг.
Стейк прокашливается и подтягивает плед повыше.
– Ты умеешь плавать баттерфляем? – спрашивает он.
– Неа.
– А по-собачьи?
– Неа.
– Ясненько. А я умею.
Стейк делает несколько взмахов руками – показать, что не врёт.
– А ты бы хотела научиться плавать по-собачьи? – спрашивает он. – Могу научить, если хочешь.
– Мне не хочется.
– Почему? – Стейк останавливается. – Ты вообще как?
– Бабушка говорит, что она умрёт.
– Чёрт, вот засада. Когда?
– Этого она не сказала. Сказала просто, что скоро. Но…
Хедвиг медлит.
– Но что?
– Да так, ничего. Ладно, поучи меня, если хочешь.
Стейку удаётся подвязать плед, чтобы не спадал. Потом он берёт стул и ложится животом на сиденье. И быстро-быстро перебирает руками. Как будто это собачьи лапы.
– Вот и всё. Вообще не трудно. Трудно только не грести ногами по-лягушачьи.
Вид у него довольно смешной. Но Хедвиг понимает, что он не хочет, чтобы над ним смеялись. Она смотрит на рыхлые руки с голубыми прожилками, толстые икры и большие плечи.
– Почему ты не хотел купаться?
– Что? – спрашивает Стейк и переходит на баттерфляй.
– Почему ты купаться не хотел? Вчера.
Стейк перестаёт махать руками. Он лежит на стуле, как большая цветастая куколка бабочки, и долго молчит. Потом встаёт и выглядывает в окно. Под вишней стоит его стильный папа и собирает обломки летнего душа. Лестницу он уже вернул маме Хедвиг.
