другими, наконец, попросила каждую группу раскрасить свой домик. Правил было всего два. Первое — раскрашивать, не вылезая за напечатанный контур. Второе — делать это, водя карандашом только вверх-вниз.
Мария выбрала себе зеленый карандаш и начала раскрашивать траву перед домиком. Девочка, которая сидела рядом с нею — Мария не запомнила ее имени — принялась возмущаться, потому что она делала это неправильно. Сеньора Гонзалес подошла к их столу и спросила, в чем дело.
— Она неправильно красит! — объяснила девочка, показывая на зеленые каракули Марии.
— Ты разве не поняла моих наставлений, Мария? — спросила сеньора Гонзалес.
— Поняла.
— О чем я вас просила?
— Раскрасить домики.
— Да, но какие правила я назвала?
Она не могла вспомнить.
— Раскрашивать нужно только между линиями, а карандашом водить только вертикально. Это значит вверх-вниз, вот так, — учительница показала пальцем. — Теперь ты поняла?
Мария кивнула и вернулась к раскрашиванию, водя карандашом вверх-вниз. Когда мальчик за ее столом отложил коричневый карандаш, она поскорее схватила его и принялась красить фасад домика.
Учительница! — высоко вскинув руку, завопила сидевшая рядом девочка. — Опять она все напутала!
Сеньора Гонзалес вернулась и сказала:
— О чем я вас просила, Мария? — Теперь в голосе было больше раздражения, чем прежде. — Раскрасить домики…
— Да, но какие правила я установила?
— Не знаю.
— Я уже дважды их объяснила.
В глазах у Марии начали собираться слезы.
Когда им не хватило места, слезы покатились вниз по щекам.
Сидевшая рядом девочка ахнула:
— Она плачет!
Другой ученик выкрикнул:
— Совсем как маленькая!
— Она глупая!
— Она маленькая и глупая!
Подвывая, Мария швырнула карандаш на пол и выбежала вон из класса.
Зед
1
Первой на остров ступила Пита, за нею Хесус, Нитро и Пеппер, следом — Елизавета, и наконец, я сам. Лодочник поспешил оттолкнуться шестом, и гондола отошла от острова. Он уплыл, даже не оглянувшись.
— Почему нельзя было просто подождать нас тут? — удивился я.
— Он боится этого острова, — объяснила Елизавета.
— Ну разумеется, — хмыкнул я. — Привидения!
— До чего же тут странно… ужаснулась Пита. — Вы посмотрите только на всех этих кукол. Они повсюду.
Я смотрел. Действительно повсюду в самом буквальном смысле. Ими были увешаны не только деревья, но и столбы заборчика, перила, бельевые веревки и даже несколько покосившихся хибар, — особенно они. Эти хилые домики были буквально погребены под слоем кукол.
— Совсем как… мертвые младенцы или что-то такое, — добавила она.
— Эй, а мне нравится вон та, без рубашонки, — заявил Нитро. — У этой девочки фигурка что надо.
Обеими ладонями он описал в воздухе две фигурные линии.
Я не выдержал:
— Не можешь найти себе живую женщину, крепыш?
— Захлопни пасть, Зед Ротг.
— Фу… — сказал Хесус, указывая на куклу, прибитую к одной из деревянных свай причала. — Это что, опарыши?
Мы сгрудились в кучу, присматриваясь.
— Божьи коровки? — предположил я.
— Это не божьи коровки, Зед, — проворчал Хесус.
Я и сам уже это понял. Но личинками они точно не были. Черные, похожие на жуков насекомые с красными ромбами на спинках. В любом случае мне стало совершенно ясно, почему издали Хесус мог посчитать их опарышами. Насекомые корчащейся, шевелящейся массой покрыли почти весь торс куклы и половину лица. Самый плотный сгусток — над правым глазом. Вообще-то, наверное, глаза там не было вовсе, а насекомые бурлили, выбираясь из пустой полости ее головы.
Пеппер достал из своей сумки зеркальный фотоаппарат с большим объективом и попросил нас расступиться, чтобы он мог сделать снимок.
Мы двинулись по тропинке, ведшей от пристани вглубь острова. После короткого совещания на испанском Хесус, Нитро, Пита и Елизавета свернули направо, к наспех сколоченным мосткам. Я же двинулся вперед, радуясь возможности побыть одному.
В скрытых листвой гнездах вокруг меня щебетали и пронзительно кричали птицы; цикады устроили целую какофонию загадочных резких звуков. День уже растерял накопленную с утра духоту, и мне вдруг стало немного зябко. Лес был темен и неподвижен. Я неторопливо следовал по тропинке, рассеянно отмахиваясь от мух и вертя головой, словно она сидела на шарнирах. Куклы были почти на каждом дереве. Большинство, кажется, приколочены к стволам гвоздями или примотаны проволокой, хотя некоторые болтаются на ветках, подвешенные за собственные волосы.
Я не удержался и поежился. Честно говоря, куклы всегда вызывали во мне чувство гадливости. Их безжизненные взгляды и проницательные улыбочки, неподвижные ноги и будто манящие куда-то ручонки… Впрочем, эти разбросанные по островку отбросы кукольного мира с легкостью превзошли все мной виденное ранее. Даже при дневном, пусть и тусклом, свете они несли в себе угрозу. Солнце покрыло их «кожу» пузырями и струпьями, а дожди разъели и смыли почти всю краску, оставив навощенные, подобные черепам лица цвета костной муки. Данное Питой описание выглядело вполне точным: куклы действительно походили на мертвых младенцев — жутко мутировавших младенцев с чернотой вокруг глаз и пучками редких волос. И, в придачу к охватившему их состоянию распада, многие были обезглавлены или лишены ручек-ножек, тогда как от некоторых и вовсе не осталось ничего, кроме разделанных неизвестным мясником частей тел, — включая и головы, жестоко насаженные на сломанные сучья.
I Io мере движения сквозь их сомкнутые ряды я решил, что больше всего остального меня смушает пристальное внимание огромного и> личсства бездушных глаз. Пускай это всего лишь стеклянные сферы, невидящие, лишенные сознания и ничем мне не угрожающие, — все равно у меня не получалось стряхнуть с себя ощущение того, что за мною наблюдают, что за моей спиною куклы, мимо которых я только что прошел, поворачивают головы и шевелят конечностями.
Я остановился у вросшей в землю деревянной лачуги с крышей из гофрированного металла. Большинство кукол, прикрепленных к рассохшимся бревнам ее стен, относились к разновидности «фарфоровых лиц», — насколько я мог судить по уже увиденному. Они доминировали на острове, при этом среди них я с удивлением узрел мягкого мальчишку из серии «дети из капустной грядки», пластикового тролля и нескольких голеньких Барби.
Позади зашуршали чьи-то шаги. Я как специально обернулся, чтобы Пеппер смог запечатлеть мой портрет на фоне лачуги.
— Не вздумай вставить этот кадр в свой фильм, — предупредил я.
— Это всего лишь фотка, Зед. Для моей частной коллекции.
— Частной коллекции? Почему мне представляются ряды сундуков, набитых частями человеческих тел?
Он подбоченился, изображая обиду.
— Ты же знаешь меня, Зед. Я пацифист.
По правде говоря, я не знал о его пацифизме, и это откровение меня изумило. Я всегда считал тех, кто расстраивался, случайно наступив на червяка, людьми немного не от мира сего, — если только, разумеется, они не
