Книга Виола - Артём Соломонов

культурную революцию мне представляется всё менее возможным. И не потому, что для её реализации нет подходящих условий, а из-за отсутствия людей, наделённых сильной волей, незаурядным художественным вкусом, как бы претенциозно это ни звучало, и желанием продолжить традиции Серебряного века, некогда оборванные большевиками.

Но, несмотря на всю бесперспективность этой идеи, которую условно можно назвать Album solis*, я всё же дерзну её высказать. Да, я буду твердить, что современная культура в своём нынешнем виде уже мертва или приходит, как сказал бы Шпенглер, к окончательному закату. Достаточно сравнить пресловутое «современное» искусство с творениями двадцатого столетия, и тогда всё станет предельно ясно, ибо в отличие от декаданса, в котором безусловно присутствовало чувство прекрасного и наблюдались без преувеличения великие достижения в литературе и театре, нынешняя творческая братия ничем, кроме фактологических выделений, бессмысленных геометрических фигур и поп-арта, похвастаться не может. Но это отнюдь не всё. Настоящим апофеозом вырождения является паразитирование на классических произведениях с целью извлечения «пользы». В связи с этим возникает целый ряд вопросов:

— Куда же делась идея служения в искусстве?

— К чему же сводится основной смысл искусства?

— Что из себя представляет современное искусство и почему оно так актуально?

— Что такое псевдоинтеллигенция и как к ней относиться?

— Почему мы не желаем или не можем серьёзно переосмыслить наше культурное наследие, попытаться восстановить преемственность, а вместо этого кощунственно над ним глумимся и стараемся преподнести его, как что-то давно отжившее и не заслуживающее внимания? Будто всё великое, что рождалось до нас, стало тяжким бременем, всё время напоминающем о нашем бессилии. Да, точно мы бессильны родить нечто равноценное или хоть сколько-нибудь приближённое к тому, что создали, скажем, в своё время Данте или Шекспир!

Мой вывод таков: трагедия искусства состоит в том, что оно стало невыносимо обыденным, неотличимым от серой жизни. Оно уже не преображает её, не задает высокий тон, как это было прежде. Оно сторонится её, как соловей, таящийся в тени мрачных аллей, или же гнусно уподобляется ей, подобно хамелеону, меняющему окраску в зависимости от окружающей среды».

*Белое солнце (лат.)

Глава 22. Если долго всматриваться в бездну

— Возможно, многие скажут, что я опаздываю на единственный поезд… — продолжил после недолгой паузы Салманский. — И что это непростительная глупость, говорящая о крайней непрактичности! Что ж, не стану скрывать, я действительно непрактичен. Более того, я нередко кажусь наивным ребёнком, играющим с «любимой игрушкой», которую взрослые всячески пытаются вырвать из моих рук и предать безжалостным языкам пламени.

Меня не прельщает трястись в этом вагоне с его зловонной вульгарностью и нежеланием чувствовать прекрасное. Находиться в нём для меня бы означало унизить священные благовония храма, называемого Искусством, где каждая минута отдается служению Красоте. И хотя я вижу вокруг торжество безобразного, это отнюдь не значит, что я отдаю ему предпочтение.

Я ещё не утратил редкую способность мыслить отвлечённо, парить над обыденностью. И когда моё окружение нацелено лишь на зарабатывание денег и потребление, для меня открыт мир более пленительный — мир Красоты.

А между тем Салманскому вспомнился отрывок из его же дневника: «Не знаю, почему, но определённо хочется что-то высказать… высказать даже вопреки тому, что никто из живущих тебя не услышит, а ежели и услышит, то всё равно не поймёт. Уж больно речь неразборчива».

— А вы, товарищ Салманский, чертовски категоричны и характером ну прям как этот… как его… Дон Кихот! — с усмешкой заметил Добрячков. — Но знайте одно: даже самые незаурядные становятся заурядными.

И действительно, в этом молодом человеке было много от Рыцаря Печального Образа, что нередко давало повод над ним подшучивать.

— Не знаю, не знаю, — с ухмылкой произнёс Салманский.

— А помните известное высказывание Ницше: «Если долго всматриваться в бездну, бездна начнёт всматриваться в тебя»?

— Да, разумеется.

— Так это про вас!

— Отчего вы так решили?

— Это видно по вашим бездонным глазам и по той планке, которую вы себе наметили.

Только не могу определить, кто вы: ребёнок, лев или…

Эх, сдаётся мне, и до вас добрался Дух Тяжести!*. Да-да, точно!

— Кто?

— Ну… это такой верблюд, или злобный дряхлый карлик, загубивший немало жизней!

*Дух Тяжести — это верблюд. Его же олицетворяет карлик, который сидит на плечах Заратустры. Сам Заратустра подвержен этому, он тоже испытывает тяжесть, но он скидывает этого карлика. Верблюд на себе несёт какую-то ношу, как Заратустра карлика. Что это за тяжести, которые несёт верблюд? Это старые верования, идеалы, которые уже есть, которые человек не изобрёл сам. Это наследие выродившейся культуры.

Глава 23. Поэт и цыганка

Юноша вспомнил, как однажды, проходя мимо высоких серых зданий, мимо деревьев с почти обнажёнными карнизами, под которыми уже лежали ковры с поблекшими золотыми лоскутьями, он также испытывал это болезненное чувство. Ему не хватало воздуха, отчего он, как при приступе астмы, начинал кашлять и задыхаться…

Проходя по мосту, Салманский невольно посмотрел вниз и начал вглядываться в причудливую рябь Невы, из которой будто всплывали отдельные фрагменты его прошлой жизни.

Он увидел себя, спешащего на какую-то встречу. На площади, недалеко от многолюдного рынка, к нему подошла старая цыганка.

— Постой, дорогой! Куда торопишься? Хочешь судьбу свою узнать? — навязчиво начала улыбчивая старуха, блеснув золотым зубом.

— Извините, я очень спешу! — ответил Салманский, случайно уронив записную книжку с портретами великих поэтов на обложке.

— Хм, что-то давно мне не попадались молодые поэты. Ну, постой же ты! — повелительно продолжала цыганка, вцепившись в рукав юноши… — Дай мне руку свою… и вторую тоже!

После того, как он покорился, эта Сивилла взглянула на его руки и пробормотала:

— Странная у тебя линия жизни, дорогой, какая-то запутанная… Однако вижу редкий знак на правой руке — Кольцо Соломона. А ещё вижу, как ты тщишься найти свою милую, только вот она от тебя ускользает. Да и потом…

— Что потом?

— Ай, не хочу тебя расстраивать, уж больно тебя жалко!

— Я не боюсь.

— Ну как тебе сказать… она достанется другому, но…

Вдруг она побледнела и отшатнулась, бормоча что-то непонятное. Её лицо исказилось ужасом.

— Что такое? — недоумённо спросил юноша. — Что-то увидели?

— Я вижу смерть на твоих руках! А всё из-за…

Не дождавшись продолжения, Салманский тотчас же махнул рукой и кинулся к ближайшей остановке.

Глава 24. Мечты

Удивительное время — Осень, печальное, нагоняющее тоску, но всё же удивительное!

А между тем Осень — это актриса, неизменно играющая свою единственную