Глава 4
Алек смотрел на свисающую с потолка на закрученном проводе электрическую лампочку, тускло освещающую унылую комнату его детства, и обещал себе с юношеской самоуверенностью построить новый, большой и светлый дом.
Но если на душе у старшего сына становилось грустно и тоскливо от убогости обстановки в отчем доме и грызло какое-то чувство собственной вины за такое состояние, то Эрик относился к неустроенности быта легко, по-философски и даже романтично. К примеру, его мог вдохновить обломок старого зеркала, пристроенный над рукомойником. Искажённое, причудливое отражение в нём могло подсказать новый художественный образ. Для Эрика важнее был внутренний мир, то, что есть в самом человеке. Обладание же вещами внешнего мира было для него второстепенным, томительным и хлопотным. Главное, считал он, не сбиться с предначертанной судьбой дороги, и тогда всё, что положено тебе, непременно придёт само собой… Юноша даже написал стихотворение, в котором выражал уверенность, что обязательно наступят радостные дни: благоустроится отчий дом, распустятся вокруг фиалки и розы, а вместе с их цветением излечится больное сердце.
Вообще летом в деревне муза не покидала Эрика. Она садилась рядом с ним в изголовье легендарного, воспетого многими поэтами родника Анаит послушать тихое журчание-сказание живой воды о прошлом и грядущем дивного края; гуляла с ним по лесам, полям и горам, вдыхая первозданные ароматы природы и любуясь красочными пейзажами; ложилась с ним ночью и вдруг заставляла его вскочить и схватить перо, чтобы надиктовать ему пару сокровенных строк. Это были признания о том, как, оказавшись в летний зной в диком поле без воды, маленький мальчик выжил, подобно шиповнику, глубоко пустившему свои корни прямо в груди скалы. Спасся благодаря горячей вере и любви к родным горам и камням, дружбе с каждым деревом и кустом отчей деревни.
Порой Эрику казалось, что отец не пал в страшном бою, а сеет в поле, орошая каждое зёрнышко своим потом, в предвкушении, что из зерна появится колосок, который будет расти под солнечно-ласковым, как его, отцова, улыбка, небом — и крепнуть, подпитываемый живительным, как материнское молоко, дождичком…
Воспоминания, чувства и ощущения детства окутывали его облаком тоски и одновременно — светлой надежды. В душе рождались строки:
Срываю апельсины солнца в полдень,
тяжёлые и сочные плоды.
Но есть их буду, когда хлынут волны,
ночной безмолвной темноты.
Чтобы и в ней вращался, как планета,
оранжевый и тёплый сгусток света…[15]
Но так уж устроено мироздание, что пока на одном дереве распускается почка, смущённо улыбаясь окружающему, незнакомому ей миру, в этот же миг неподалёку, оторвавшись под порывом ветра от родимой ветки, падает на землю листок, безвременно и навсегда прощаясь с пробуждающейся природой и удаляющимися небесами….
Ничто не ускользало от наблюдательного взора начинающего поэта. События и окружающие предметы запечатлевались в красках слов, звуках и ритмах, исходящих из глубин лиричной, беспокойной и несколько экзальтированной юношеской души, которая с трепетом предвкушала, что «солнце широко улыбнётся в высоком голубом небе, родник любви разольётся в сердце, и оно заговорит языком песни, превращая горе и плач в радость; вновь зазвучит умолкшая струна бродячего музыканта…»
Эрик пылко верил, что добро обязательно победит зло, что посаженное дерево непременно принесёт благодатные плоды, а упавший камень снова будет положен на стену заботливой рукой мастера…
Глава 5
Каждый раз Эрик возвращался из деревни на учёбу заряженным новой энергией, светлыми мыслями и надеждами. Это позволяло сохранить себя в гармонии со своим внутренним миром в большом бурлящем городе и потихоньку претворять в жизнь свои творческие планы и амбиции.
Под одной крышей со столицами других союзных республик быстрыми темпами развивался и Ереван. Канули в бездну времени унылые глинобитные лачуги, кривые пыльные улочки. Преобразованный до неузнаваемости гением архитектора Таманяна город, облачившись в элегантное розовое туфовое одеяние, сейчас вырастал не по дням, а по часам, вырываясь за свои пределы, расширяясь и растягиваясь в стремлении достичь Араратской долины и Святого Эчмиадзина. Город уже не довольствовался одним мостом Победы, над глубокими ущельями перекидывались новые громадины железобетонных конструкций, соединяя улицы и части города. Появлялись новые вузы, библиотеки, музеи, театры, бульвары, водоканалы, гидроэлектростанции. Незаметно исчезли с улиц фаэтоны — рост столичного населения и территории требовал новых видов транспорта. К достаточно громоздким и маломанёвренным трамваям, действовавшим ещё в довоенную пору, прибавились автобусы и троллейбусы. По оживлённым проспектам сновали частные автомобили, в основном легковушки марки «Москвич», которые были настолько популярны в Стране Советов, что даже получили в народе прозвище «Хоттабыч» — имя джинна из старой волшебной сказки, попавшего в обстановку современного города. Они прибавляли колорита Еревану. «Добрые» на вид, нехитрые и практичные машины очень подходили представителям нового поколения, многие из которых были самыми что ни на есть начинающими водителями, к тому же нередко отвлекались зарождающимися в их беспокойных головах мыслями и идеями об искусстве, науке или архитектуре, тоже развивающимися бурными темпами. Одним словом, маленький провинциальный город последовательно превращался в современную столицу, крупный промышленный и культурный центр.
Горожане старательно примеривались к новым веяниям и моделям поведения. Поколение детей войны сейчас пыталось скорей проявить себя с лучшей стороны, в качестве самостоятельных, состоявшихся молодых людей. К формирующемуся образу суперактивного, несколько самоуверенного мужчины — наследника героев-победителей в войне и строителя мирного и светлого будущего, прибавился интересный тип горожанки — уверовавшей в себя девушки, научившейся одеваться со вкусом и следить за собой, выражать и отстаивать собственное мнение.
В отличие от Алека, который не очень любил вспоминать своё детство и старался психологически отмежеваться от давящего прошлого, очистить, перезагрузить память, избавившись от сильных и расстраивающих переживаний, Эрик, наоборот, словно через пуповину с организмом матери, продолжал быть в сильной эмоциональной зависимости со своим детством, копался в детских и отроческих годах и находил в них источник новых поэтических образов и тем.
Сейчас, когда Сталина уже не было в живых, а компартия, в своё время сделавшая из него идола, успела развенчать культ его личности, молодёжь тщательно переосмысливала прошлое, которое казалось одновременно далёким и очень близким, реальным и нереальным, отпускало на время, но держало на поводке, пусть и длинном…
Алек возмущался:
— Нам с малых лет внушали, что мы должны быть благодарны вождю за наше «счастливое детство». Какое же оно счастливое без элементарных детских радостей? Без отеческой заботы и совета. С надрывающейся, чтобы прокормить своих детей, матерью… Получается, что нужно благодарить Сталина за то,
