на кухню. То, что он изготовлял, имело простую и четкую форму: потенциал дерева соответствовал задаче.
Но все эти хитроумные тактики, нацеленные на удержание воды, лишь замедляют испарение. Солнце всегда побеждает, и мох начинает высыхать. Форма его коренным образом меняется, когда вода вновь оказывается в атмосфере. У некоторых видов листья складываются или закручиваются внутрь. Это уменьшает площадь открытой поверхности листа, препятствуя потере остатков воды. Почти все мхи меняют форму и цвет при высыхании, и тогда определение вида становится вдвойне трудным. У одних листья сморщиваются, у других закручиваются в спираль вокруг стебля, для защиты против иссушающего ветра. Султаны Dendroalsia темнеют и сворачиваются, напоминая черный хвост мумифицированной обезьяны. Хрустящие, сухие, деформированные, мхи превращаются из мягких веточек в хрупкие, черноватые пучки.
Мой дед с трудом помещается на больничной койке; вокруг него — целый лес приборов, поддерживающих в нем жизнь. Он, такой мягкий, кажется чужим в этом мире твердых поверхностей, острых углов, успокоительного жужжания электронных приборов. Из его руки торчит трубка, вставленная, чтобы избежать обезвоживания. Но она поможет лишь тем 87 процентам его тела, которые состоят из воды, остальные 13 процентов уже устремились навстречу неизбежному концу.
Не только листья мха меняются с наступлением засухи, к ней готовятся и клетки. Это похоже на приготовления перед вводом корабля в сухой док: основные функции приостанавливаются, так, чтобы можно было их возобновить в любой момент. Мембрана клетки изменяется таким образом, чтобы уменьшиться в размерах, не претерпев непоправимого ущерба. Главное же — начинают синтезироваться и накапливаться энзимы, необходимые для будущего восстановления клетки. Эти спасительные энзимы, пребывающие внутри уменьшенной мембраны, с приходом дождей способны сделать клетку полноценной, как раньше. Включаются внутренние механизмы — и урон, нанесенный высыханием, быстро ликвидируется. Через двадцать минут после смачивания мох полностью восстанавливается.
Мы вместе стоим на кладбище, все принадлежности, что служили для сопротивления смерти, стали теперь ненужными. Я держу руку бабушки в своей; ее лицо выглядит таким хрупким — того и гляди расколется. Мама смотрит то на нее, то на меня. Мои розовощекие дети переминаются с ноги на ногу, не зная, куда встать. Она стоит в кругу дочерей, взявшихся за руки; когда-нибудь она тоже уйдет. Розы выпадают из ее рук, и мы еще крепче сжимаем пальцы.
Удерживать воду от притяжения солнца, упрашивать ее вернуться — это общественное дело. Ни один мох не способен на такое в одиночку. Необходимо переплетение побегов и ветвей, которые вместе создают пространство для воды.
Суровое летнее небо, наконец, затмевается с приходом мягких осенних облаков, влажный ветер взметает сухие дубовые листья, разбросанные по земле. Воздух заряжен энергией, кажется, что мхи собрались и внимательно ждут, не принесет ли ветер запах дождя. Все чувства этих пленников засухи настроены на приход освободителей.
Падают первые капли, начинается настоящий ливень: вот оно, радостное воссоединение. Вода течет всё по тем же водотокам, придуманным специально для того, чтобы приветствовать ее приход. Следуя по каналам, образуемым крошечными листками, она попадает в капиллярные пространства и глубоко проникает в каждую клетку. Через секунду клетки, с нетерпением ждущие этого, набухают, согнутые стебли разгибаются, листья раскручиваются, чтобы встретить дождь. Я бегу в рощу, мне надо быть там, когда начнется распрямление. У меня есть свой договор с переменами: я обещала уйти и не сопротивляться, ради возможности стать чем-то другим.
Возрожденная, возвращенная дождем из мертвенного состояния Dendroalsia приходит в движение, тоненькие веточки распрямляются, восстанавливается симметрия листьев, расположенных внахлест. Стебли оживают, видна их нежная сердцевина: повсюду вдоль срединной линии — еле заметные капсулы со спорами. Они готовились к дождю и теперь отпускают своих дочерей — пусть тех унесут потоки воздуха, приходящие вместе с дымкой. Дубы снова выглядят пышными и прекрасными, воздух полон дыханием мха.
Перевязать раны: мхи и экологическая сукцессия
Я совершила подъем на гору, потратив много сил, поела, и меня охватила вялость. Я смотрю, как муравей уносит кунжутное зернышко, ползет по камню и скрывается в расщелине, где растет Polytrichum — волосковидный мох, уцепившийся за крошечную горстку земли. Вряд ли тот, кто взберется сюда следующим летом, обнаружит росток кунжута, но в расщелине уже есть микроскопическая ель — она проросла из семени, упавшего среди мха. Муравей, семя, мох — каждый идет своим путем, но все неосознанно делают общее дело, заваливая голый камень землей и выращивая на ней лес. Процесс экологической сукцессии — что-то вроде закольцованной положительной обратной связи: жизнь притягивает к себе жизнь.
Я стою на вершине горы Кэт-Маунтин, под моими ногами расстилается зона дикой природы национального парка Файв-Пондз — самая большая из всех таких зон к востоку от Миссисипи. Зеленые холмы уходят к горизонту. Этот нагретый солнцем гранит — одна из старейших каменных пород планеты, но лес внизу сравнительно молод. Всего столетие назад краснохвостые сарычи, подхваченные тепловыми потоками, парили над обугленными вершинами и долинами на месте бывших лесов, между которыми еще сохранились островки девственных зарослей. «Зона дикой природы второго шанса» — так называют Адирондакские горы. Сегодня на извилистой, нетронутой человеком реке Освегачи ловят рыбу медведи и орлы. Шрамы от вырубки залечены сукцессией — вторичный лес растет, никем не стесняемый. К северу зелень прерывается прорезом — безлесной полосой, видной за десять миль.
Поблизости от горы есть богатые залежи железа. В некоторых местах компас бешено вращается, так, словно вы оказались в сумеречной зоне. Но песчаный пляж можно найти и без магнита. Железо в Адирондаках начали добывать очень давно; в Бенсон-Майнз срыли целую гору и насыпали другую. Руду везли во все концы планеты, и из залежей отработанной породы тридцатифутовой толщины образовалась гора. Затем цены на сырье упали, горняки остались без работы, шахта закрылась, и в центре влажных, зеленых Адирондаков появилась своя Сахара — сотни акров смешанной с песком пустой породы.
Сегодня требуется воссоздавать ландшафт на месте выработок, но Бенсон-Майнз провалился в какую-то щель в законе, и этого не случилось. Делались вялые попытки восстановить растительный покров, все безуспешные. Кое-где посадили травы из прерий Среднего Запада, но они недолго выдержали без удобрений и полива: всё закончилось, когда бизнес перебрался на другие континенты. Кто-то сажал здесь деревья — уцелело несколько старых сосен, желтых и чахлых. Не знаю, зачем это делалось, в знак раскаяния или под видом проявления ответственности, но смысла в этом немного, как в рисовании граффити на стене заброшенного здания. В этих краях надо не только сажать деревья, но и ухаживать за ними, а пустая порода —
