жизни человек оглядывается назад на всю эту пройденную дорогу и понимает, что она его так никуда и не привела. Для кого-то жизнь становится своей с самого начала, когда человек не стремится покорить горные вершины своего тщеславия, а довольствуется тем, что имеет. Такие люди редко добиваются чего-то выдающегося в жизни, но, признаться честно, – за всю свою жизнь я не видел людей счастливее их. Им как будто с самого рождения в голову заложили неоспоримую истину, от которой они никогда не отступятся, о том, что жизнь – это счастье, а счастье не требует выдающихся условий, для него достаточно простоты, любящих тебя людей и веры в то, что и ты не будешь лишним на этом празднике жизни. Но были и те, для кого жизнь сама выбирает путь, по которому тот пойдёт. Мой отец был из последних.
Всё детство я даже не представлял себе, кем был мой отец, прежде чем приехать в наши места. Короткие обрывки фраз о его детстве и окончании строительного техникума казались мне какой-то полупустой афишей, которую не успели дорисовать перед самым спектаклем. Я знал, что он приехал в составе строительного отряда, чтобы строить тот злополучный торфоперерабатывающий завод, но я понятия не имел, чем он на самом деле занимался до этого и что сподвигло его на этот переезд. Историю его жизни ДО я узнал много лет спустя от мамы, которая обещала хранить его тайну до самой его смерти. И она сдержала обещание, потому что я услышал всё это много лет спустя после поминального обеда в его честь, когда разошлись все гости и мы с ней остались одни в пустоте и тишине давно оставленного им дома.
Отец рано стал сиротой и воспитывался в основном дальними родственниками. Его родители умерли, когда он был ребёнком. Его отец, мой дед, был егерем в огромном глухом лесном хозяйстве в соседней области. К нему часто заезжали «шишки» из партийного руководства области и города, чтобы поохотиться, сходить в баню и отдохнуть в уединении дикого края. Они жили тогда с моей бабкой, матерью моего отца, в лесном доме, который был и рабочим, и семейным пристанищем, когда моему отцу было чуть больше трёх лет. Однажды приехал к ним один из руководителей областного ЦК в сопровождении своих друзей и двух охранников, присланных из местного отдела милиции. В день запланированной охоты этот тип напился с самого утра, поэтому дед, когда пришёл к нему, чтобы звать собираться на охоту, застав всю компанию в опьянённом состоянии, сказал, что охоты сегодня не будет, потому что в таком состоянии охотиться нельзя.
– Опасно в таком состоянии с оружием ходить. Да и зверь вдруг попадётся – не отстреляетесь, не попадёте никуда!
– Ну, ты же трезв, голубчик! – противным голосом сказал партийный деятель, подбирая слова заплетающимся языком. – Вот и не болтай ерунду! Мы щас оде…ваемся и выходим. Ты…жди нас снаружи.
– Не стану я грех на душу брать, – тихо сказал дед, смотря на него с тревогой.
– А ну, ты, сукин сын, поговори мне тут! – вдруг набросился на него партиец, который, казалось, от ощущения собственной значимости вмиг протрезвел. Его остановили приставленные к нему милиционеры.
– Давай, давай, Иваныч, не гневи Бога! – тихо сказал один из них, отводя деда к выходу, пока другой отводил пьяного депутата в комнату для сборов. – Ты готовь всё, а мы за ним уж там последим!
Дед только гневно фыркнул в ответ, хлопнул громко дверью и пошёл в свой дом, где они жили с семьёй. Он был в сотне метров от гостевого.
– Наталья! – громко позвал он из прихожей жену. Та прибежала с кухонным полотенцем в руках, а следом за ней увязался мой отец, маленький мальчик на тот момент, ухватившийся за подол мамкиного кухонного халата.
– Ты это… К обеду наверно не жди меня. Поедем охотиться. Этот… – дед сжал губы в порыве ненависти, – набухался с утра в дрова! Так что быстро не вернёмся.
Он нагнулся и ткнул указательным пальцем в нос мальчику, сопроводив этот знак любви и симпатии смехом и писклявым «Биииип!», отчего мальчик засмеялся и убежал обратно в кухню.
– Так вот, Наташ, – задумчиво сказал он, глядя в глаза жене. – Уехали в лес, думали спокойно жить будем, а тут…
Он не сказал больше ничего, молча поцеловал жену в щёку и вышел из дома, а Наталья, моя бабка, так и стояла в холодных сенях в одном халате, предчувствуя что-то недоброе, но вот что именно, так и не могла понять, пока не спохватилась: «Ёлки-палки, щи же на плите!..»
Дед так и не вернулся с той охоты. Один из милиционеров потом рассказал плачущей с ребёнком на руках Наталье, что всё произошло случайно, что, мол, по-пьяни померещилось депутату, что медведь на него идёт, а это дед шёл, кряхтя и кашляя через заснеженные кусты к нему, чтобы его на точку поставить. Депутат испугался пьяного видения и выстрелил…
– Там пуля на медведя была заряжена! У Иваныча от головы один рот остался. Так что и опознавать-то уж нечего, – сказал милиционер как можно мягче, но от этих слов Наталья зарыдала в голос и плотнее прижала ребёнка к себе.
– Толя тут… – всхлипывала она. – Будет тебе такое говорить при сыне, Мить!
Деда схоронили, а бабка, не прожив и года в своём горе и опустошении, в один из глухих угрюмых осенних дней, наполненных предчувствием наступающей зимы, позвонила своей троюродной сестре, которая жила в городе, с просьбой приехать сегодня же посмотреть за сыном, а сама, не надев и тулупа, как была, в халате, вышла из дома и ушла босиком по первому снегу в лес. Больше никто никогда её не видел, а её сестра приехала через три часа и нашла в доме только одного шестилетнего мальчика, спящего в комнате, да записку, в которой было написано только одно имя и внизу мелким шрифтом подпись: «Толя подрастёт, отдашь ему эту бумажку». Имя это было того депутата, который убил её мужа, а Толя, мой отец, когда подрос, получил-таки эту записку, а через полгода местные газеты заголосили об убийстве председателя областного ЦК партии «неизвестным в собственном доме». И так уж сошлись звёзды, что дело это вёл дослужившийся до майора тот самый Митька, который был тогда охранником приставлен к депутату. По косвенным уликам тот сразу смекнул, чьих рук это дело.
– Знаешь, что, Толь… – начал он, когда мой отец по вызову пришёл на допрос, – Я тебе ничего
