нас жило пять человек. Жена работала в учреждении, а я бегал на рынок, стряпал с проворством лучшей кухарки и писал своих «Подводников». Случалось, что увлечешься какой-нибудь мыслью, забудешь о кухне, а там смотришь, уже каша горит». Примерно в таких же условиях жили и другие писатели-«кузнецы».) Собрания группы были открытыми, мог прийти всякий желающий, и его еще обязательно просили выступить с оценкой прочитанных вещей. Я попал на собрание, посвященное поэзии. Председательствовал чернобородый, чем-то похожий на Антона Павловича Чехова Николай Николаевич Ляшко. Он практиковал выступления «по кругу», так что каждый должен был сказать свое слово. После Полетаева, читавшего, если мне не изменяет память, стихотворение «Сад», выступил Александровский. В черном пиджачке, в сапогах, он напоминал только что демобилизованного красноармейца, для которого непривычна гражданская одежда. Держался он скромно и стихи читал с какой-то особой интимностью, как будто конфузился.
Только синь, только синь в памяти.
Синь снегов и осиновых рощ.
Я учился в деревне грамоте
За истертый мужицкий грош.
Как будто сейчас я слышу его несколько глуховатый голос. Возможно, что в этот же вечер он прочитал и свою великолепную «Поэму о Пахоме». Если бы кто-нибудь из критиков и поэтов группы «Октябрь» присутствовал на этом вечере поэзии, то ему сразу бы стала ясна предвзятость представления о поэтах «Кузницы», «швыряющихся», по выражению Безыменского, «планетами, как комьями». Далеко не все «кузнецы» этим непроизводительным делом вообще занимались, да и для увлекавшихся «космизмом» эта стадия была уже пройденным этапом.
Чтение стихов закончилось, началось обсуждение. Все говорили «по кругу», большинство отзывалось о прочитанных произведениях одобрительно, видно было, что стихи «задели сердца». Я также выступил, когда дошла очередь. После собрания Николай Николаевич познакомил меня с Александровским. Я сказал, что имею поручение редакции «Нового мира» написать на его сборник рецензию. «Ну что же, прочитаем», — ответил он, и в его тоне я не услышал ничего, даже любопытства. Объяснялось это очень просто: о его стихах критики писали так часто, что он не ожидал от моего отзыва «чего-нибудь нового».
С рецензией, которая мне стоила недельного труда, я пришел к Гладкову. Прежде чем ее прочесть, он спросил: «Как в «Кузнице», понравилось?» (Сам он на собрании не смог присутствовать.) Я отвечал утвердительно. «Ну, а как Александровский?» — «Очень хорошие стихи читал, только вот как будто сильно с Есениным перекликаются». — «А вы что, об этом в рецензии пишете?» — «Да, пишу». Федор Васильевич взял у меня перепечатанные на машинке странички, сел за стол, начал читать. Мне показалось его чтение медленным. Только выйдя из редакции журнала, я понял, что ошибался. Рецензия на сборник Александровского была одной из первых рецензий, предложенных мной в журнал, я поэтому так волновался, что время для меня замедлило свой ход. Федор Васильевич, закончив чтение, повеселел. «Ничего, так можно, — сказал он и прибавил: — Будет напечатано! А вот теперь вам задание потруднее. Вы Якубовского знаете?» Я ответил, что знаком с его статьями и разделяю его оценки писателей и поэтов «Кузницы». «Вот хорошо, — обрадовался Федор Васильевич, — а стихи его читали?» — «Признаюсь, что нет», — сконфуженно ответил я. В те дни я действительно старался знакомиться с каждым сборником советских поэтов и поэтому пропуск книги Якубовского считал для себя непростительным. «Да его книги, наверное, еще в продаже нет, — сказал, как бы утешая меня, Федор Васильевич. — Называется сборник «Песни крови». Хорошая, но трудная книга. Он давно, с самой юности, стихи пишет, но только считает это, так сказать, второй профессией, даже стесняется их». (Впоследствии я узнал, что в номере «Правды» от 23 апреля 1920 года, посвященном 50‑летию со дня рождения В. И. Ленина, были напечатаны стихотворения трех поэтов — Д. Бедного, И. Филипиченко и Г. Якубовского.) Федор Васильевич взял со стола небольшую книжечку и подал мне. Я принял ее, каюсь, с некоторым опасением.
Рецензия на сборник Якубовского, как говорится, не «вытанцовывалась». Собственно, я ее написал довольно быстро, но мне самому она не нравилась какой-то неопределенностью оценки. Дело было в том, что книга состояла из стихотворений, написанных главным образом в годы военного коммунизма. Она несла на себе явную печать пролеткультовской отвлеченности. Пролетарий и труд в ней писались с большой буквы, об Октябрьской революции говорилось как о «родильном крике». Безусловно, эта книга звучала пройденным этапом в советской поэзии, и не отметить этого было нельзя, хотя я старался выразить это «поделикатнее». Может быть, я так и не отдал бы свою рецензию в журнал, если бы в один из майских дней, когда весна уже незаметно переходит в лето, не произошла памятная встреча. Выходя из Дома Герцена, где в комнатке на третьем этаже разместился аппарат «Кузницы» (один неизменный технический секретарь), я в буквальном смысле наткнулся на Федора Васильевича. Он был не один, вел под руку какого-то человека высокого роста с несколько неверной походкой; они шли не под руку, а Гладков вел его. Поздоровавшись со мной, Федор Васильевич сказал незнакомцу: «Вот ваш критик!» Я назвал себя. Якубовский подал мне влажную руку. Я уже знал, что он болеет туберкулезом, часто температурит и редко выходит из дому. Георгий Васильевич спросил, моя ли это рецензия на сборник Александровского в «Новом мире». Услыхав мое подтверждение, он, покашляв, сказал Гладкову: «У него должно получиться и с моими «Песнями крови». Попрощавшись, они пошли к Дому Герцена, я же вышел на Тверской бульвар, а в глазах все продолжала стоять худая высокая фигура Якубовского с рукой, приложенной к груди во время кашля. После такого разговора я уже не смог уклониться, и через несколько дней моя рецензия лежала на столе Гладкова в «Новом мире», в седьмой книге журнала она была напечатана.
Сейчас я не могу точно вспомнить, были ли внесены в мою рецензию какие-нибудь исправления. Если и были, то, очевидно, самые минимальные, самые необходимые. Что случилось именно так, подтверждает дальнейшая моя работа с Федором Васильевичем Гладковым, пока он был секретарем журнала.
Советские читатели хорошо помнят, как «болел» вопросами литературной критики Гладков, как часто выступал он с проблемными статьями в газетах и «Новом мире». Особенной страстью отличалась его полемика с рапповской критикой в 20‑е годы по поводу лозунга «За живого человека в литературе». Он даже один из своих рассказов — «Кровью сердца» — посвятил такой полемике. Из опыта своей рецензентской работы, из факта публикации моих
