состоялась. А сейчас особый рок, иной огонь судили Черту служить тем, кто тогда раздавил бы его, как козявку. Тэннер тосковал по любимой, по одноглазому светочу жизни, по своей кляче с четырехступенчатой харлей-дэвидсоновской коробкой передач и гоночным сцеплением, с двумя большими харлеевскими карбюраторами, тосковал по ее пульсирующей, трепетной, взрывной силе меж своих бедер, когда руки сжимают руль, а ноздри сквозь дым сигары щекочет едкий запах горелой резины и выхлопа. Сгинула лошадка. Навсегда. Изъята и пущена с молотка в возмещение штрафов и судебных издержек. Такова судьба любого железа. Сейчас перед Тэннером высилась груда лома. Кто же знал? О дьявол, тарахтелка была ему почти как жена… здесь мог бы выситься ее могильный курган, а немного восточнее, не так чтоб слишком далеко, — его собственный холмик. Тэннер снова выругался и вспомнил брата.
В последний раз они виделись больше года назад. Их разделяло защитное стекло, в комнате торчал охранник, что разрешил передать из рук в руки курево… и, пропади все пропадом, оказалось, что говорить с братом особо не о чем. А сейчас братан, скорее всего, загорает где-нибудь на койке, весь в бинтах. Убереженный от огня и автосвалки, а это, между прочим, не жук начихал. Вся же прочая фраерня не стоит того, чтоб ее спасать, решил Черт. Он прикурил от бычка новую сигарету и кинул окурок в кучу железяк. Оттуда шмыгнула прочь крыса. Теперь Черт вспомнил свое посвящение. Ему было шестнадцать. По кругу пустили ведро, а он стоял, высокий, гордый, в лоснящейся куртке с блестящими заклепками и не шатался, хоть и успел бухнуть. Все друг за другом помочились в ведро и, наполнив его до краев, опрокинули Тэннеру на голову. Так состоялось крещение Черта, и он стал «Ангелом». Вонючий прикид он не снимал целый год, а еще через пару лет, когда стукнуло девятнадцать, вышел в козыри. Отныне Тэннер сам водил «Ангелов» по трассе, всякий знал его имя и уступал дорогу, едва завидев. Он был Черт, и Варварское Побережье принадлежало его стае. Они колесили где хотели и творили что вздумается, но потом Тэннер крепко влип и убыл в казенный дом, а на Побережье наступили черные дни. Небо то и дело устраивало городу крестины всякой дрянью, как когда-то крестили Тэннера. Однако их стая была крупнее, чем его, и однажды нанесла удар. Свою камеру шесть на восемь футов Тэннер делил с человеком, питавшим не вполне благоразумную слабость к маленьким девочкам. Тэннер его чуть не пришил — и оказался в одиночке. Но Черта это устраивало больше, чем бессвязные бредни былого сокамерника, голубоглазого маньяка с диким взглядом. Иногда на губах у Крейга выступала пена; наконец в один прекрасный день Черт не выдержал — и пена стала красной. Его пальцы оторвали от горла Крейга в последний миг и один сломали. Надеялись, что в одиночке, предоставленный самому себе, Тэннер быстро свихнется — так ему сказали много месяцев спустя, выпуская в камеру, полную таких же людей, как он, одной с ним крови. Думали, раз Черт привык бегать в стае, ему необходимо общество. Идиоты! Думали, будто это кодла целиком — «Ангелы», а один «Ангел» — мезга, пустое место. И пролетели. Тэннер не сошел с ума, а если и сошел, то не желал этого признавать. Сидел себе и сидел. Ни во что не играл, не считал вслух. Просто сидел. Он живо сообразил, что эти не могут ему навредить. И ждал. Чего, правда, не знал и сам. Оказалось, вот чего. Да, вот чего он дожидался в одиночке, грезя о Большой Машине. Эй, а это еще что? Пожар? Похоже, горим, решил Тэннер, глядя на небо и принюхиваясь. Он прихлопнул еще одного комара. По-прежнему пахло близким дождем, и Черту захотелось выпить. Цикада умолкла, притихла птица — мир вновь омыл свет, белый, яркий, ослепительный. Небо над Тэннером расступилось, словно там, наверху, вышло из берегов светоносное море. Все вокруг тотчас заблистало неестественно яркими красками, и ствол огромного дерева словно скукожился, обернулся крохой в сравнении со сверкающим столпом света, что наступал с севера. Каждый обломок на свалке внезапно обрел собственную жизнь; казалось, чуть напряги слух — и обломки расскажут историю своей жизни, поведают о предназначении, о том, что совершили на уцелевших дорогах мира. Ржавеющее железо нашептывало Тэннеру о приволье, и он внимал, пока сзади не скрипнула дверь и не раздался голос Грега:
— Машина почти готова, Черт.
— Ништяк!
— А ты что тут делаешь?
— Дрочу в уме.
Дверь захлопнулась. Тэннер посидел еще несколько минут. Брызнул легкий дождик и принялся хлопотать: он погасил неестественно яркий блеск окружающего мира, угомонил обломки машин, вымочил перья птице на дереве и шерсть — крысам в норах, защекотал лицо Тэннера, окропил башмаки, погнал от земли запах то ли золы, то ли пепла. Черт поднялся и вошел в гараж, отряхивая с бороды капли.
— Готово. — Мунк указал на вездеход. — Не хотите еще посидеть — вдруг дождик кончится?
— Нет. Пожалуй, скоро опять начнет темнеть.
— Да, наверное.
Они перешли к окну и несколько мгновений молча смотрели на дождь. Вдоль улиц по-прежнему стояли люди.
— Придурки, — выплюнул Тэннер. — Кучковаться где-нибудь в сторонке — и то ума не хватает.
— Люди решили проводить нас.
— Ладно, устроим им зрелище. Сейчас рванем — шины задымятся. Открой-ка двери, Мунк!
— Спасибо за угощение, — поблагодарил Грег.
— Пустяки, о чем речь.
— А как тот тип? — полюбопытствовал Грег.
— Какой?
— Слепыш. Ну, с ним произошел несчастный случай…
— А, этот! Он в больнице. Копы повезли его подштопать, а там прихватило сердце. Теперь лежит, кислород глотает. Закоренелый преступник: список судимостей — длиной с твою руку. Совершенно никчемный тип. Не сказать, что без него мы осиротеем.
— Все равно жаль.
Мунк пожал плечами:
— Нечего было врываться без спросу и качать права. Так вы двинетесь по Сороковке, да?
Грег посмотрел на Черта.
— Да, — подтвердил Тэннер. — Кто жрет ядозубов?
— Чего?..
— Ну, есть большущие змеи, которых жрут ядозубы, а вместе с ними — кучу всяких других тварей — бизонов, койотов и вообще хрен знает кого. На юге, если ехать в сторону Мексики, есть здоровенные летучие мыши, что кормятся фруктами с деревьев-мутантов, и какие-то уродские пауки — эти лопают все, что попадает к ним в сети. А кто ест ядозубов? Еще дома один парень, Алекс, говорил мне, что раз всякая тварь пожирает какую-нибудь другую, значит, кто-то должен трескать ядозубов. И я не смог ему ответить. А ты знаешь?..
— Бабочки, — сказал Мунк, — во всяком случае, так я слышал.
— Бабочки?
— Ага, тебе повезло, если ты ни разу на них не напоролся.
