и уехала в Западный Берлин, то мы ее ни о чем, естественно, не сможем расспросить — тогда можно утверждать, что он ее не знает, и вся его легенда насчет фрау Кохмайер и ее гостье сохраняет свою стройность и незыблемость. А вдруг что-то сорвалось, как сорвалось с майором Хлыновым, и Карин Дитмар в Шварценфельзе? Тогда она может, чего доброго, уличить его: может оказаться, что они знакомы, и вся легенда летит в тартарары. Что же, голубчик, все идет, как положено. Еще с час я раз за разом вежливо повторяю свой вопрос, он монотонно, полузакрыв глаза, просит решать «эту заварушку» без него, так как «ящик полон».
Наконец я чувствую, что допрос следует прекратить: о чем бы я сегодня его ни спрашивал, он будет твердить свое «без меня». Надо дать ему отдых, а через день продолжить. Именно отдых: завтра не трогать весь день и вечер, а послезавтра не трогать день. К вечеру он начнет беспокоиться, почему нет допросов. И это хорошо: нельзя, чтобы на допрос он приходил спокойным и уверенным. Я за это время как раз успею выскочить в Шварценфельз. То, что мой отпуск отодвинется на эти самые двое суток, меня уже не трогает: Лариса сказала, что она как-нибудь переживет такую обиду, но если я и через месяц не появлюсь, то она выйдет замуж за первого встречного — не пропадать же очереди в загс. И от этой немудрящей шутки, а может, от тона, которым она была сказана, я теперь совсем спокоен.
III
У Федора Михайловича, начальника отделения, на лице явное неудовольствие: какой-то немец стрелял в советского майора, а мы с ним, этим фрицем недобитым, в берлинском диалекте изощряемся! Галиматья какая-то! Федор Михайлович предлагает садиться, смотрит на часы.
— Что, уже отпустил?
— Отпустил, Федор Михайлович.
— Рановато — всего одиннадцать. С таким человеком надо работать плотно, с полным напряжением, а не церемонии разводить. Жать на него, жать!
— Федор Михайлович, мне кажется, его ни криком, ни угрозами не возьмешь.
— Я и не предлагаю вам кричать и грозить. Но допрос должен быть напряженным, а Лансдорф в вашем кабинете отдыхает. Вот о чем речь. Что планируете на завтра и на послезавтра?
— Надо ехать в Шварценфельз: там Карин Дитмар.
— Откуда знаете?
— Звонил перед обедом в комендатуру.
— И она там? Странно... ну, все равно — не нравится мне эта немочка. Вы с ней там потщательнее разберитесь. Опутала, видно, майора, мужик он одинокий, вот и клюнул...
— Федор Михайлович, я хочу еще одну деталь отработать. Лансдорф-Лоренц знакомства с Карин Дитмар по Шварценфельзу не подтверждает, но и не отрицает, ведет себя уклончиво...
— Вот-вот, станет ли он соучастницу топить!
— Я, Федор Михайлович, не о том. Если она соучастница, она его опознать никак не должна, — по логике так, и вся линия Лансдорфа на этом построена: он, мол, в этом деле человек посторонний, случайный. А если наоборот? Если Лансдорф-Лоренц знаком с Карин Дитмар? И она это подтвердит? Майор Хлынов, например, глубоко убежден, что Дитмар на Запад не побежит....
Федор Михайлович, явно удивляясь моей наивности, почти весело хмыкает:
— Ну, положим, и самому-то майору Хлынову особо доверять не следует. Он хоть и схватил Лансдорфа, и жизнью при этом рисковал, но любовницу свою под топор не подведет, выгораживать будет....
Вот всегда у Федора Михайловича так: не знаю, верит ли он самому себе? Хорошо, что есть еще в отделе Роман Иванович!
Глава вторая
I
...За эти полгода, с той памятной ночи, между Алексеем Петровичем и Карин установились странные, очень сложные и вместе с тем необычайно близкие отношения.
Они отлично понимали любое движение души, улавливали мгновенную смену настроения друг друга. Вместе им было легко и спокойно. И при всем при том каждый из них бессознательно соблюдал ту невидимую грань, за которой дружба превращается в нечто большее.
Одно время Алексей Петрович был совершенно искренне уверен, что справился с собой и что желание видеть Карин ничего страшного в себе не таит. Но этот самообман не мог длиться долго: Алексей Петрович был слишком умен, чтобы не понимать, что Карин Дитмар стала очень много значить для него; что он давно смотрит на нее не как на друга; что такие отношения не могут длиться бесконечно и что рано или поздно развязка должна наступить: либо они перешагнут грань, либо — чтобы этого не случилось, — он должен добиться перевода и уехать. Но все дело в том и заключалось, что Алексей Петрович не находил в себе сил подать рапорт, потому что не видеть Карин уже не мог. Да и как бы восприняла Карин его бегство из Шварценфельза? Разве он мог нанести ей предательский удар? И Алексей Петрович предоставил событиям идти своим чередом. Он лишь очень тщательно избегал ложных ситуаций, чтобы не бросить тень на Карин, не поставить ее в двусмысленное положение: никогда не брал ее в свою машину, если с ним не ехал еще кто-нибудь; разговаривал с ней на людях сугубо официально: «фрау Дитмар, не будете ли вы добры...», «фрау Дитмар, у комендатуры на этот счет иное мнение...», «фрау Дитмар, не можете ли вы...».
Он еще зимой раз и навсегда приказал себе — никаких ночных прогулок, и все это время держал себя в руках, хотя временами это давалось с трудом. Встречались они часто — в обществе, на концертах, в магистрате, в комендатуре, но заранее о встречах никогда не договаривались. Да и нужды в этом не было: они все равно должны были видеться, этого требовала их работа. Тем дороже стала для них эта работа.
В начале июня комендант, полковник Егорычев, спросил Алексея Петровича, когда тот думает идти в отпуск. Этот вопрос — теперь вполне естественный, после войны все вошло в мирную колею, и офицерам вот уже третий год как стали давать отпуска — вопрос этот на несколько секунд поверг Алексея Петровича в замешательство.
...В сорок шестом он положенного отпуска не взял: пришелся не ко времени, дела задавили, да и комендант не настаивал, а в прошлом году отпуск дали в мае, сразу после праздника, и Алексей Петрович съездил в Сызрань, на Волгу, где прежде никогда не бывал. Позвал его дружок по фронту, Иван Сумин, потерявший руку в Белоруссии летом сорок четвертого года и тогда
