мое, и твое положение при дворе обязывает.
(У него получилось "опясифает".)
— Постараюсь, папа.
Выйдя от отца, он в расстроенных чувствах вернулся домой и послал еще за вином. До утра выпил две бутылки. И забылся сном где-то на рассвете.
2.
Дома у Нарышкина было нестерпимо сильно накурено, он лежал в халате на оттоманке, весь окутанный клубами табачного дыма. Оказался небрит и давно не стрижен. Появившемуся Дмитрию пьяно обрадовался и раскрыл объятия:
— Дядечка… польщен!.. Хочешь выпить?
Гостя передернуло:
— Не произноси… а не то меня вывернет… я вчера злоупотребил…
— А, уже знаешь? — догадался Алекс.
— Что, и ты тоже?
Ну, еще бы. — Он ушел к себе в кабинет и явился с письмом в руке. — Вот послушай. Это от Надин. — Развернул послание. — Так… ага… тут идет про другое… Говорит о новорожденной дочери… и об Олюшке: девочка скучает… Вот.
"Я поссорилась с Л.Н. Никогда не думала, что она…" С твоего позволения, опущу одно непечатное слово. "Представляешь, соблазнила Александра Дюма-сына и живет с ним почти в открытую, появляясь в театрах, на балах и на скачках. Деньги тратит безбожно, платья только от Пальмиры, каждое ценой в полторы тысячи франков, и заказывает не меньше дюжины каждый раз. А когда вернулась из гастрольного тура мадам Калергис, закатили бал и истратили только на одни цветы чуть ли не семьдесят тысяч. Все французы фраппированы! Дома одевается непристойно, словно демимондентка или одалиска. Ходит в жемчугах с ног до головы, как рождественская елка. И ее прозвали, по аналогии с героиней романа "Дама с камелиями", "дама с жемчугами". Бедный Дмитрий! На его рога…" Ладно, это уже опустим. Лидочка развлекается, судя по всему, позабыв о приличиях.
Обер-гофмейстер сидел, потрясенный от всего услышанного. Это его Лида? Трогательная, милая? Умная и нежная? Превратилась в монстра, новую Марию-Антуанетту, прожигающую жизнь, не заботясь о репутации? Как так может быть? Как в одном человеке уживаются две такие ипостаси — ангела и демона?
Впрочем, разве сам он безгрешен?
Раньше — грешен, увлечения были. Вспомнить есть о чем. О турчанке Гюзель, скажем. Но, женившись, сохранял верность. Не влюблялся на стороне ни разу. И смиренно переносил воздержание, аки инок. А она, она! Гадкая блудница. Вывалялась в грязи. Отдалась порокам. С кем ему пришлось связать свою жизнь? Чем Закревская приворожила его? Ведьма. Чародейка.
Он проговорил:
— Надо ехать забирать ее оттуда.
Алекс покривился:
— Если она захочет.
— То есть почему не захочет?
— Так. Например, Надин возвращаться в Россию не помышляет.
— Для чего ж тогда едешь ты во Францию?
— Чтобы самому быть с ней и с дочерью. То есть с дочерьми. Я приобрету домик где-нибудь на море, заживем вчетвером, вдалеке от политики, революций, света. Лишь себе в удовольствие.
Дмитрий нахохлился.
— У меня этак не получится. Подавать в отставку не собираюсь. Значит, должен быть в Петербурге. Значит, Лидия должна быть при мне.
— Но не станешь ли ты увозить ее насильно?
— Стану, коль она не захочет мирно.
— Не боишься скандала?
— А скандал уже разгорелся. Выбирать не приходится.
— Что ж, отправимся вместе. К нашим непутевым супругам. И за что нас Господь карает этим?
— Господу виднее.
Выехали 17 июля на французском пароходе "Дени Дидро", шедшем по маршруту Санкт-Петербург — Гавр.
3.
Александру Дюма-старшему было в ту пору под пятьдесят. Он уже считался живым классиком — после выхода его мушкетерской трилогии, "Графа Монте-Кристо" и "Графини де Монсоро" (не считая еще нескольких десятков произведений — пьес, романов, рассказов и путевых заметок). Правда, большинство из них были написаны в соавторстве, в том числе и "Три мушкетера": малоизвестные литераторы поставляли писателю первые наброски, иногда — целые сюжеты, по которым папаша Дюма, как по нотам, сочинял уже свой, канонический вариант; а с поставщиками расплачивался щедро. Иногда они, обидевшись, подавали на него в суд, требуя двух имен на обложке книг или на афише спектаклей, но всегда уходили ни с чем — или после проигранного процесса, или до него, снова получив от старшего Александра кругленькие суммы…
Сын застал отца в его кабинете, как всегда, за работой. На полу валялись исписанные листки (тот их сбрасывал со стола, даже не всегда нумеруя, что потом создавало массу неудобств; правда, почерк у Дюма был великолепный, каллиграфический, и, благодаря ему, восстанавливать последовательность страниц каждый раз удавалось). Вот портрет классика: толстый, но не рыхлый, как Бальзак, а упруготолстый, как мячик; шапка всклокоченных курчавых волос, на висках уже с сединой; кожа смуглая — бабка-негритянка как-никак; весь такой пышущий здоровьем и неистощимой энергией. В молодости, говорят, мог легко узлом завязать серебряную ложку. Официально женат, но с супругой вместе не жил давно — та уехала от него в Италию. А любовниц имел без счета, часто крутил романы с несколькими дамами одновременно.
Двое его детей тоже были внебрачными — сын Александр и дочь Мария. Очень их любил, никогда не отказывался от отцовства и всегда помогал — им самим и их матерям.
Денег вообще считать не умел. Зарабатывал огромные гонорары и растрачивал их мгновенно. А потом опять зарабатывал и опять растрачивал, не задумываясь о завтрашнем дне.
Жил, как писал, и писал, как жил: бурно, буйно, яростно, с неизменным кипением тела и души, и неукротимо, и неистощимо. Этакий Гаргантюа-сочинитель.
Но зато сын — Пантагрюэль — вовсе не казался гигантом, ни в прямом, ни в переносном смысле. Перенял от матери-белошвейки сдержанность и рациональность. Нет, эмоции и страсти, перешедшие ему от родителя, иногда захлестывали и его, но наследник большей частью таил их в себе, внутренне терзаясь, а порой даже плача.
Папа был экстраверт, сын, скорее, интроверт.
Поздоровавшись, папа не оторвался от сочинительства, и гусиное перо продолжало порхать по бумаге, чуть поскрипывая и разбрызгивая чернила, как заведенное, будто бы само по себе: папа говорил с сыном, а оно работало.
— Я хотел бы попросить у тебя несколько монет, папа.
Классик взмахнул рукой:
— Посмотри, пожалуй, в верхнем ящике секретера. Думаю, четыреста франков там найдутся.
Младший Александр, выдвинув ящик, позвенел деньгами.
— Двести двадцать восемь, папа.
— Да? Куда же девались остальные? А, я знаю: приходила Фаншетта и на что-то просила — то ли на свадьбу, то ли на похороны, черт ее поймет, я позволил ей взять сколько надо.
— Я возьму, если ты не против, франков пятьдесят.
— Забирай же семьдесят восемь, чтоб остались полторы сотни для ровного счета.
— Хорошо, спасибо. Я тебе отдам.
— А, пустое, мальчик. Мы родные
