Книга Сердце Рароха - Элли Флорес

Ответ пришел на следующий же день и стал ушатом ледяной воды на разгоряченную головушку. Нет у нее, писала любимая, воли перечить богам и мужу, а значит, лучше бы бояричу позабыть о ней и устремить взоры свои на более доступный предмет обожания.

Но когда ж холодность зазнобы останавливала парней с таким ослиным норовом и привычкой класть мир к своим ногам? Да никогда. Тем более, он накрепко заучил простую пословицу «У бабы с утра фырк грубый, а к вечеру ей нужен любый».

Поэтому Вышата, ничуть не сомневаясь в своей правоте и махнув рукой на сопротивление, просто-напросто подкупил Цветаву, разузнал у нее все привычки и характер госпожи и каждую седмицу отправлял Студенике какую-нибудь диковинку подороже, послаще и покрасивее.

В первый раз, доложила Цветава, госпожа дар выкинула с презрением. Во второй посмотрела и нехотя отдала. В третий… Словом, Вышата оказался прав — женское сердце не было камнем, а старый муж, вдобавок часто уезжавший по делам, Студенике был не мил вовсе.

Сегодня была решающая ночь. Студеника согласилась не ложиться и ждать первого свидания — муж вчера уехал далеко и надолго, поручив ее заботам охраны и служанок, как и всегда. Охрану купчиха напоила допьяна крепким дорогим вином, служанки все были отправлены на вечерку-капусточку, где и занимались изготовлением квашеной капусты на зиму, а Цветава должна была отпереть нужные двери и впустить Вышату в чертоги блаженства.

— Иди-ка вон к той березе на угол и привяжи кобылу покрепче, да присматривай, чистокровка же, не кляча какая, — досадливо отмахнулся Вышата в ответ на новую попытку бедного дядьки Гаркуна воззвать к его совести. — Я пошел.

— Мужнюю жену срамить, самому срамиться, охти мне, охти, позор на мою голову к старости… Плохо учил я вас, свет мой боярич, плохо, бить меня батогами надыть, — кряхтел Гаркун вслед. На глазах старика были слезы. Да что поделаешь? «Боярская воля — холопья неволя», а избавляет от неволи той одна только матушка-смерть.

Улица была узкой — дома высились, налегая друг на друга плечами-заборами, зато домище Буслая возгордился и растолкал соседей, так что окружало его изрядное свободное пространство. Шептались люди, немало заплатил купец наместнику-воеводе за такой большой участок землицы и за разрешение строиться вольготно, на свой вкус. Огородили домище так, чтобы ни мышь не проскочила, ни ласточка не пролетела тайком.

Через парадные ворота Вышата, конечно же, не пошел, а свернул к неприметной дверке для слуг. Цветава уже ждала с фонарем, лицо ее под платком было озабоченным и усталым.

— Боярич, не вели казнить, вели слово молвить…

— Ну? — Вышата оглянулся, положив руку на поясные ножны, где покоился любимый длинный кинжал. — Быстрее говори, и не стой на дороге.

— Так в том-то и дело, боярич, — плаксиво забубнила служанка, — нельзя вам войти нынче, захворала госпожа, женское недомогание раньше сроку началось…

— Да ты ж… — Вышата захлебнулся словами и едва удержался, чтобы не грохнуть кулаком прямо по приоткрытой дверце во всю мочь.

Дивная ночь на глазах превращалась в ночь пытки, и помочь этому не мог уже никто.

— Значит, так, — хмуро выдавил он наконец. — Когда госпожа поправится, скажи ей — буду ждать только до середины вересня. А потом пойду, вызову мужа ее на бой при всем честном народе, зарублю и женюсь.

Цветава ахнула и попятилась от спятившего юнца. Потом, поняв, что лучше не спорить, закивала, что-то замычала и ловко захлопнула дверцу.

Вышата остался в темноте, пошел было к березе, но, сделав три шага, отчаянно выругался и снова повернулся к забору.

Лазать он любил и умел с раннего детства, а веревка лежала в седельной сумке вместе с крюком. Так отчего бы самому не сказать любимой женщине главное, а то служанка-дура еще перепутает и соврет?

Спустя несколько минут молодой боярич уже карабкался на высоченный бревенчатый забор, что твоя ласка проворная, а Гаркун беззвучно молился всем светлым богам, прося каплю ума для господина.

Забор был двойной, и хорошо, что не утыканный поверху осколками стекла или гвоздями вершковыми. Вышата перебрался оттуда прыжком на крышу сарая с сеном, затем спустился вниз, подхватил лестницу, приставил ее к стене дома и поднялся к нужному окну второго этажа. Муж, как однажды обмолвилась Студеника, требовал, чтобы она ночевала только в его половине, даже во время его отъезда.

Псы подняли на звук тяжелые лохматые головы, но Вышата привычным с детства усилием отрешился от всего окружающего и сосредоточился на мысли «Спать!». Четвероногие сторожа успокоились.

Животные с раннего детства слушались его, даже самые страшные и опасные. Вышата этим ловко пользовался к вящей выгоде, даже не задумываясь, откуда у него такой дар. Он просто… Был, и все.

Лестница оказалась узкой и неудобной, пришлось чуть ли не танцевать по последней ступеньке на цыпочках. Еще пара движений — и его взору открылась картина, ошеломляющая по бесстыдству и завершенности.

В полуоткрытом из-за жары окне видны были двое — Студеника без единой нитки на роскошном белом теле и какой-то рыжий подлец с медным оберегом на обнаженной груди, уже почти стянувший с себя штаны. Соперник, склонив голову, что-то ласково нашептывал зазнобе на ушко, та млела, прикрывала томные очи и напоминала позднюю розу, окропленную росой страсти.

Некстати, ох, некстати, пришли в голову боярича эдакие сравнения. Мир поблек, а потом вдруг вернулся и ударил по неверящим глазам с новой силой. Ему стало жарко, за шиворот словно высыпали муравьев кусачих. Оглядевшись, он приметил на подоконнике большой плоский камень, которым, должно быть, прижимали ставень в ветреный день.

Рыжий подлец, увлекшись распутными ласками, как раз очень удачно повернулся к окну широкой спиной.

В следующий миг спальню огласил двойной вопль: камень, пущенный меткой рукой Вышаты, угодил прямо в голый зад соперника, тот дернулся и нечаянно ударил лбом прямо в нос купчихе, отчего у нее хлынула кровь.

Благоразумно не дожидаясь других возмущений, Вышата вернулся к забору тем же путем, схватился за веревку и съехал вниз.

— Боги да помилуют нас, что вы наделали, свет-боярич, — Гаркун уже рвал от отчаяния остатки седых волос и бороденку. — Накажут батюшка-воевода вас и меня, коли узнают!

— А ты позаботься, чтобы не узнали, — огрызнулся Вышата и вскочил на соловую, кляня всех на свете баб и всех подлецов-любодеев, которые к ним втираются в доверие.

— Да куда ж вы? — дядька побежал за всадником, все так же причитая и на ходу очерчивая священный круг сразу по кобыле и хозяину.

— В корчму! — рявкнул Вышата,