того как их увидеть, я столкнулся в коридоре с опытным врачом из отделения интенсивной терапии. Более 40 лет он проработал в этом отделении и на своем веку повидал много трагедий и чудес. Он шепотом объяснил мне, в каком состоянии находится девочка. Ее сбил большой внедорожник, и она пребывала в состоянии мозговой смерти.
Девочке было четыре года. Мне тогда исполнилось двадцать девять, и я был всего на год младше ее матери. Я хотел убедить мать в том, что врачи сделают для ее дочери все возможное. Дело в том, что женщина не верила в диагноз, который ей сообщили врачи. Глядя на ее дочь, я понимал почему. Внешне казалось, что ребенок практически не пострадал. У нее не было нездорового вида, который я часто наблюдал у раковых больных, на теле отсутствовали раны от катетеров, через которые вводят лекарства. Она выглядела вполне здоровой, за исключением нескольких мелких ссадин, как будто упала с велосипеда.
Ее мать не верила в то, что недвижимость ее дочери что-либо доказывает. Она также отказывалась поверить, что сканирование мозга девочки показало отсутствие в мозге притока крови. У ребенка было такое сильное сердцебиение, что пульс можно было почувствовать, приложив палец к ее запястью. Цвет лица был здоровым и свежим. Она наверняка выглядела точно так же, как и в утро до катастрофы. Как мы могли доказать матери, что в теплом и внешне не пострадавшем теле ее дочери уже нет жизни? Я прекрасно понимал, почему мать не хочет верить медикам на слово.
Бывает, что в результате трагических ДТП погибают дети, но маленькие тела жертв после аварий чаще всего искорежены и разбиты. Поэтому в этом случае матери было очень сложно поверить в то, что ДТП, в которое попала ее дочь, закончилось для нее фатально. О случившейся с девочкой трагедии мать узнала из сообщения, оставленного на автоответчике. Эти события происходили еще до появления мобильных телефонов. Сообщение оставила присматривавшая за девочкой няня. Она сказала, что ребенка сбила машина и они вместе едут в больницу. Страшная весть для любой матери.
В тот раз я пришел в отделение интенсивной терапии не для того, чтобы помочь ребенку. Оперировать девочку было бесполезно. Меня вызвали в отделение затем, чтобы я сыграл отведенную мне роль в одноактной трагедии с тремя участниками: матерью, ребенком и хирургом. То есть я пришел не для спасения девочки, а совершенно по другим причинам. И одной из них оказалось то, что я должен был пройти испытание. Испытание страданием. В начале этой драмы ни мать ребенка, ни я сам не подозревали об отведенной мне роли.
Доктор-старожил отделения интенсивной терапии попросил меня выполнить операцию, доказывающую матери, что мозг ее дочери мертв. Все это нужно было для того, чтобы мать наконец поняла: отсутствие ран на теле девочки не означает, что ее жизнь можно спасти. Для этого я должен был просверлить небольшое отверстие в черепе ребенка и измерить внутричерепное давление. С этой целью требовалось ввести в отверстие тонкий, подвижный катетер. Я измерил бы внутричерепное давление, которое должно было зашкаливать, после чего мать девочки должна была понять, что мозг любого человека не в состоянии жить в подобных условиях. Размышляя об этой ситуации позднее, я пришел к выводу: врач понимал, что показатели внутричерепного давления не убедили бы мать в смерти мозга ее дочери, но все равно попросил меня эти показатели снять. Я подозреваю, что врач знал: звук и вид того, что произойдет, заставят мать поверить, что с ее дочерью произошло непоправимое. Точно такое же чувство предстояло пережить и мне.
В течение нескольких недель до этого я часто говорил тому врачу-ветерану из отделения интенсивной терапии о том, что хочу заниматься самыми тяжелыми случаями, самыми больными пациентами. Я плешь ему проел разговорами о том, что выбрал профессию медика не для того, чтобы рецепты выписывать. Поэтому вполне возможно, что он решил проверить меня на прочность и устроить мне обряд посвящения. Только сейчас я начинаю понимать, какую сложную задачу он на меня тогда возложил.
Я причесал светлые волосы девочки на правую сторону, словно был парикмахером. Потом смочил ватку спиртом и продезинфицировал пробор на ее волосах. Набрал в шприц раствор. Девочке совершенно не требовалась анестезия, но для того, чтобы успокоить ее мать, я вел себя так, будто ее дочь может что-то почувствовать.
Мне надо было просверлить в черепе девочки небольшую дырочку. Это была совершенно излишняя процедура — все делалось исключительно для матери. Она должна была удостовериться в том, что ее дочь «лечат» по всем правилам, к которым она привыкла по просмотренным за всю ее жизнь многочисленным сериалам и шоу, где так много лжи и упрощений. Я приблизился к ребенку, делая вид, что все у меня под контролем, хотя в душе этого совершенно не ощущал. Впрочем, никого не интересовало, как я чувствую себя в данной ситуации.
Мать сидела на кровати, держа тело дочери на коленях. Она была в офисной одежде, и на ее лице отчетливо виднелись подтеки от высохших слез. Я надел медицинский хирургический халат и стерильные перчатки. Халат и перчатки следует надевать так, чтобы сохранить их стерильность. После того как я оделся, общение с матерью ребенка происходило только взглядами.
Матери было 30 лет. На ее лице имелись небольшие морщинки, но отсутствовали глубокие морщины, которые появляются у тех, кто прожил долгую и тяжелую жизнь. Однако я заметил на ее лице выражение, которого не видел ранее. Я вообще никогда не видел ничего подобного. Мускулы лица сократились и создали новые морщины, девственные долины грусти и тени, передававшие выражение абсолютной боли. Чистое горе. Чистое неверие. Я едва мог смотреть ей в лицо. И я едва мог отвести от него взгляд.
В те годы хирурги не закрывали лицо во время процедур в палатах и не носили специальных очков. Легко скрыть свои чувства, когда на тебе маска и очки. Никто не заметит гримасы на твоем лице. Но тогда единственным барьером между мной и ситуацией, в которой я оказался, стали халат и перчатки. Мое лицо и лицо женщины были открыты. Во время трагедии, которую нам предстояло пережить, каждый из нас мог беспрепятственно наблюдать за выражением лица другого человека.
Мать смотрела на закрытые глаза дочери. Затем подняла взгляд и посмотрела на то, как я быстро надеваю перчатки. Я покосился на ее руки, обратив внимание на то, что на ней не было обручального кольца. Я подумал о том, где отец ребенка и
