же дает нам ощущение собственной уникальности? На протяжении тысячелетий люди считали, что это душа. Однако научные открытия, совершенные за последний век, показывают, что единственный ответ на этот вопрос — мозг. Американский философ Патриция Смит Черчленд писала: «Именно наш мозг дает нам ощущение самости, ощущение бытия и индивидуальности, которые не исчезают с возрастом».
Считается, что самосознание возникает в доле головного мозга под названием «островок» (также инсула (с лат. insula — остров), или островок Рейля). Это своего рода остров внутри переливчатого опалового купола нейронов головного мозга, купола, который развился настолько сильно, что ему пришлось сжаться в черепной коробке, как гармошке, чтобы там поместиться. Он находится между лобной и височной долями, отвечающими за чувства и логику. Островок как бы прячется в головном мозге и, в свою очередь, скрывает наше внутреннее «я».
На протяжении большей части истории головной мозг был для нас загадкой, объяснить которую пытались только философы. Лишь в конце XIX века два великих мыслителя выдвинули предположения о том, что такое мозг человека и в какой экосистеме он функционирует. Американский философ Уильям Джеймс описывал процесс познания, или когнитивность, как потоки мыслей, а нейробиолог Сантьяго Рамон-и-Кахаль, увидев нейроны под микроскопом, назвал их «таинственными бабочками нашей души». Ни Сантьяго Рамон-и-Кахаль, ни Уильям Джеймс не описывали мозг как что-то, имеющее отношение к соединениям, связям или проводам. Они сделали предположение о том, что мозг — это живая вселенная, в которой на протяжении всей нашей жизни из стволовых клеток рождаются нейроны, и их клеточная судьба в буквальном смысле определяется нашими мыслями, эмоциями и намерениями. Эти фундаментальные представления актуальны и сегодня, особенно при операциях на мозге под местным наркозом, когда пациент бодрствует. Это дает нам возможность глубже проникнуть в экологию нашего разума.
Бывает, что во время операции в опасности оказывается сам хранитель нашего «я», тот самый островок. Так произошло у меня с одной пациенткой с редкой формой злокачественной опухоли крови. У нее была лимфома, источник которой в ее случае находился в центральной нервной системе и не поддавался облучению. Я как хирург должен был вырезать то, что мог. Сложность заключалась в том, что опухоль находилась рядом с островком.
Добраться до островка во время операции не так-то просто. Кровеносные сосуды в мозге не компактно собраны вместе, а сильно разветвлены, причем у каждого человека слегка по-разному, там присутствуют индивидуальные особенности, так сказать. Эти микрососуды могут лопнуть, если слишком сильно прикоснуться к ним инструментом. Ты работаешь сверху вниз, словно раздвигаешь крону дерева, чтобы добраться до толстых веток внутри листвы. Чтобы достичь островка, надо отодвинуть лобную долю от височной. Эти доли удерживаются вместе мягким натяжением перекрывающихся кровеносных сосудов и тонкой опалесцирующей мембраной, которая называется паутинной (арахноидальной) оболочкой.
Операционный стол был наклонен таким образом, чтобы голова пациентки располагалась ниже ее ног. Я раздвинул мембрану, и обе доли разошлись из-за собственной тяжести и земного притяжения. Опухоль я увидел сразу, потому что ее поверхность была грубой и не имела здорового блеска, присущего ткани мозга. Это была непростая операция, но наиболее сложный момент наступил в самом ее конце, когда ко мне уже подкрадывалась усталость. Операция заняла несколько часов. С технической точки зрения все прошло хорошо.
На следующее утро во время обхода я должен был осмотреть нескольких пациентов и в первую очередь пошел к той женщине. Я всегда начинаю обход с самых сложных пациентов. Я думал о ней, потому что видел в глубине мозга ее островок, практически был на нем. Я вырезал из него опухоль. А этот островок был тем, что определяет то, кем она является, ее самоосознание.
Я вошел в палату. Пациентка лежала ногами в сторону висящего на стене большого плазменного экрана телевизора. Я подошел к ней с левой стороны, и она меня поприветствовала. Перед ней стоял ее завтрак, и меня поразил вид еды на тарелке. Представьте, что тарелка — это циферблат часов. Она съела половину еды, которая лежала в области от шести до двенадцати, а все то, что находилось в секторе от двенадцати до шести, осталось нетронутым. Когда я обошел койку и подошел к ней с правой стороны, то понял, что она меня не видит, — пациентка даже не повернула головы в мою сторону. Это был редкий случай состояния, которое в медицине называется «геминеглект»: она не видела половину своего тела и половину всего мира. Сразу после операции ей делали сканирование мозга, которое показало, что операция никак не затронула островок. Пациентка была полна оптимизма. По ее собственным словам, она чувствовала себя отлично.
Однако, судя по всему, я все-таки где-то затронул разветвленную паутину сосудов, которую тщательно обходил во время операции. Это должны были быть сосуды, питающие островковую кору головного мозга, органа, отвечающего за самовосприятие и самосознание. У пациентки не возникло эффекта хорошо известного феномена фантомной конечности, не было никакого раздвоения мозга. Просто вся правая от нее часть вселенной не доходила до ее головного мозга. Как выяснилось позднее, послеоперационное воспаление около островка временно заблокировало эту важную функцию. У пациентки отключились восприятие половины своего тела и все воспоминания о ней. Когда я это узнал, то поразился, насколько наш ум (не наш мозг) в состоянии поддерживать общий нарратив понимания нашего собственного «я».
Я понял, что мозг пациентки включил сильнейший защитный механизм, такой, который я никогда ранее не наблюдал. Подобные способности мозга поразили меня до глубины души. До этого я был твердо убежден в том, что понимаю мозг и его чудесное творение — ум человека. Но меня буквально сразил факт того, что мозг в состоянии подавлять собственную ткань. Спустя несколько дней раздражение нейронов спало, и пациентка снова осознала свою правую сторону тела. Однако она так до конца и не поняла, что с ней произошло. По сей день она придумывает разные истории, пытаясь найти объяснение провалам в собственной памяти.
Иногда мы приходим к пониманию нашей цели — нашего ощущения себя — самым неожиданным образом. В моей профессии считается, что смерть — это поражение. Доктора и хирурги готовы идти на все (в том числе на то, чтобы отрезать половину тела больного), чтобы спасти жизнь. Во время медицинской практики я понял, что моя роль далеко не всегда заключается в том, чтобы спасти жизнь пациента. Иногда это невозможно. Подчас мой героизм сводился лишь к тому, что мне приходилось разделить с пострадавшими небольшую часть их боли. Этому я научился на самом раннем этапе работы на примере пострадавшего ребенка и его матери.
До
