продажности ты затерялся с женой.
О, как отмолить мне твой грех? Как мне ось
всего мироздания сделать стальной?
Отныне я – лобное место. Я – вся!
Твоих по-надбровий. И глаз. И строки.
…Обуглено, горестно бьётся культя
руки.
2
МОНОЛОГ ВЕНЕРЫ
Обугленным холстом развратный мир, прости!
О, выгоревший весь! Ты – треугольный уголь!
Ты – пеплом! До оси, до рёбер, до кости.
Ты с севера.
С востока. Юга.
Ты обречён. Всегда. И я борюсь с тобой.
Хотя окружена. Хотя не меркнут звуки.
О, как они болят мои Венерьи руки,
отъятые! Но рвусь в неравный правый бой!
Эпоху разгребать. Всей чистотой ищу.
И пальцы – коих нет! – перебирают струны!
Мой неподвластен мир разору, дележу!
На сердце у меня он выцарапал руны
в кипящем серебре! А в свитках у меня
предсердья – лишь любовь, целованная небом.
Иду вдоль школы я: двор, дети, толкотня,
им всем сдавать ЕГЭ, им – зрелищ, света, хлеба.
Мне каждое дитя – прощение! Прости
уставший, прошлый мир. И мир, прости, грядущий!
Вот мусор во дворе, от папирос бычки,
бачки, от кока-кол бутылки. И значки
на горизонте звёзд. И под ногами лужи.
И всё равно обнять. Хоть телом, думой всей.
Я знаю, лучший мир
он есть! Он рядом. Дышит.
К нему любовь сильней моя всех нелюбивших,
я ровно столько же иду, как Моисей…
***
Эта песня тебе, моя дочь! О тебе. И огромной
материнской любви, что размером с безудержный космос.
Наставленье бы дать! Оберег бы сплести. Так бездомно
без твоей мне поддержки. Скажи, отрастила ли косы
ты, как я, что до пояса? Как я хочу, чтоб бесслёзно
прожила свою жизнь ты. Мужчины – они так несносны.
Я-то знаю, как счастье становится зверем с когтями.
И предательство знаю, и отблеск его смертоносный.
Я сама так бродила дорогой, тропою, путями.
Нет, такого рецепта, чтоб не ошибаться. Соломки
подстелить, но, увы, от соломки-то легче не станет,
от перинки, матраса. А панцирь в душе слишком ломкий.
У меня бьётся пульс по тебе, как лягушка в сметане.
Это лучшее время, когда ты была здесь, под сердцем,
это лучшее время, когда ощущаются марсы.
Марсианский ребёнок мой! Ты галактических терций.
Не сдавайся!
Никогда. Ни за что. И по-царски взирай на мытарства.
Я сегодня твои сарафанчики, юбки и книжки
разбирала в шкафу. О, какой он большой и скрипучий.
Мои пальцы касались, как будто кожи подмышек,
молоко в них и пряжа льняная! И творог сыпучий.
И веление щучье. И сказка. Емеля-дурило.
Сколько я пролила по тебе этих слёз крокодильих.
А точней по себе. Оттого, что ты не понимала,
как опасны плохие компании, юноши-лалы.
Говорят об одном, ну а сами-то, сами-то… «Нет же!» –
я кричала тебе. Я просила. Но, видимо, мало
у меня было слов. Только сердце одно дребезжало,
рассыпаясь в одну невозможную, терпкую нежность.
Помни! Я тебя жду каждый день. Каждый век. И столетье.
Динозавром планеты. Кометой Галлея. Когда вдруг
станет трудно дышать, заколеблются стороны света,
буду я этой кромкой,
к тебе простираясь из радуг.
***
Виноградные косточки из Окуджавинской песни.
Виноград…град-вина, не разрушенный мой Карфаген.
Вот собрать бы подруг и назвать «Мастерскою небесной»,
и пусть каждый их шаг будет вечностью благословен.
Быть достойной подруг. Быть достойной. Иначе, зачем же
вся моя немудрёная, прикреплённая к памяти жизнь?
Прикреплённая генами, телом, космической брешью,
виноградною косточкой, переходящею в кисть.
Быть достойной подруг…говорят, что друзей не заводят,
как котят, как ежат и, как птиц-попугаев, собак.
Мои тёплые комышки! Ларочка с Автозавода,
сколько я доверяла тебе. Быть достойной хочу. Натощак,
если слёзы глотала свои. А затем я звонила, звонила,
чтобы наговориться, Наталье (сейчас – Натали)!
Отделяю по капле. Как мёртвую топь от водицы
и живую (живящую!) в отсвет тугой полыньи.
Есть подруги далёкие. Есть виртуальные. Встретить
и собрать бы вот здесь, «Мастерская небесная» где
мне Елену Ананьеву! О, из каких же столетий,
из каких заантичных и будущих? Как мне сыграть на дожде
и на солнце мелодии? Больше, чем музыка музык!
Владислава – планета. Комета – моя. На холсте
на каком рисовать мне-творить? Если космос ей – узок!
И других я ценю. Но любовь на такой высоте,
что самой даже страшно! Поскольку мне не дотянуться!
Быть достойной и только. Отвергнувших тоже люблю.
И обидевшихся! В баррикадах тугих революций.
Я же – в том Карфагене! Он – личный! Не рушьте в бою,
о, нет, не за себя! Как простить…помыкаюсь я прошлым –
чистотой идеалов (наивны они. Ну, и что?).
Нас, приросших всей кожей. О, как отобрать эту кожу?
Ах, Людмила Васильевна, чем же мне выхаркнуть? Ртом?
Да, я в тысячу ртов вопию. И давлюсь виноградом
Карфагенским! В Тунисе его очень много растёт.
Быть достойной подруг. Всех наставников марсовых. Ладом.
Снегопадом. Отгадкой. И кладом. Когда буду падать,
разбиваясь, срастаясь, сверяясь, смерзаясь, как лёд,
я – в живящую воду! И в ваш занебеснейший свод.
Что скажу я наставникам? Мне, каждый встречный – наставник.
Каждый, кто покидает меня, он учитель вдвойне.
Каждый, кто предает, распинает, он тоже уравнен,
даже тот, кто убьёт.
Он мне тоже державен, уставен.
Карфаген, пусть разрушен, в груди прорастёт из высот…
СЛОВО О ГОНЧАРЕ
Что ты цедишь слова, как сквозь зубы, рот сузив?
Где гончар, чтобы миг этот переваять?
Где гончар, коли держит он войлок, убрусы
там, где белое с черным, где ткань бытия!
Вот он держит на талии пальцы тугие,
выплетая весь мир (я прошу, помолчи!),
перед небом исплачутся души нагие,
братья-сёстры начально все мы, не враги, и
я зажгу для тебя три церковных свечи.
На колени!
Ползком.
Рыбьей спинкой, стерляжьей
прислонюсь к небесам:
– О, для неба нет злых!
Есть больные, грешащие…
Все в землю ляжем.
Одинаковы все! Смоляные котлы
для любого сготовлены! Нет там халвы
и сгущёнки, и масла с духмяной икрою.
Не являюсь для неба – ни стервой, ни злою.
Гончару – все мы глина из вязкой земли!
И на плахе планет замыкается кругом,
маховик на оси крутит он с перестуком,
так смягчается сердце,
что камнем секли.
Брось ты камень, однако! И так слишком туго,
слишком армагеддоно, погибельно мне!
Не молись против ты. А молись ты в объятья,
в восклицанья, в любовь! А иного нам хватит
и вдвойне, и втройне.
Конь по кругу бежит. И гончар сводит пальцы
нам на шее уже, возле горла. И кальций
нам
