двигаться. Ты хотел описать то подспудное ощущение, что, как бы это ни было парадоксально, изменения могут произойти, только если прекратить действовать. Накапливается беспорядок, тело зарастает плесенью, бурно размножаются бактерии. Вот оно, развитие. Вот оно, изменение… Ты мысленно искал нужные формулировки и отчаивался. В них не было того, что ты чувствовал. Ты хотел просто сказать, что —
Ты хотел меняться.
Хотел становиться другим каждый божий день. Просыпаться в другом мире. Ты хотел, чтобы жизнь разрасталась и меняла форму безостановочно, мысль о маятниковом движении была для тебя невыносимой.
Ты поднялся. Закурил новую сигарету. Было тепло, отяжелевший воздух на площади перед дворцом слегка колыхался. Длинноволосый, в дырявых джинсах, ты побрел в сторону центра, едва поднимая ноги и вздымая пыль.
Такой вот ты.
Ты воплощение молодости.
Такой вот неопрятный, голодный, скептичный, счастливый. Ты запустил руки повсюду, но не знаешь, что хочешь в них поймать.
Первый раз моей мачехе звонят в апреле, анонимно. Раннее утро, мальчики ушли в школу, ты уехал на работу. Твоя жена сидит на диване, слышит, как на кухне выкипает чайник, но не встает: глаза прикрыты, она обессилена, хотя толком ничего и не делала. Она на больничном уже больше двух недель; трава в саду покрылась росой. Мачеха думает о молодых матерях, живущих в центре, где она работает. Их размещают там, чтобы научить быть родителями, научить заботиться о своих детях. При этом за ними наблюдают; они уже попадали в поле зрения специалистов и показали себя слишком легкомысленными или, возможно, слишком отягощенными жизненным опытом для выполнения этой задачи. Одной женщиной из Восточной Европы органы по охране детства заинтересовались, потому что она, судя по всему, была не в состоянии общаться со своим маленьким сыном. Мальчик не встречался с ней взглядом, он развивался не так, как, согласно ожиданиям, должен развиваться маленький ребенок, окружающим казалось очевидным, что женщина не знает, что с ним делать. Сейчас ее поселили в центре, предоставив последнюю попытку сохранить право на воспитание ребенка; мачеха почему-то сильно привязалась к этой женщине. Постепенно стало понятно, что малыш не вполне здоров психически: особенности его поведения, представлявшиеся следствием недостатка материнской заботы, оказались врожденными. Твою жену эта история задела за живое, но теперь уже было понятно, что женщина, скорее всего, сохранит право воспитывать ребенка. Это была важная победа. Мачеха все реже и реже отчаивалась, если горе-мамаши не справлялись с уходом за своими детьми, не потому что стала безучастной, а потому что часто выяснялось, что для матерей это на самом деле непосильная задача. Совсем немногие были жестоки; чаще они оказывались не в состоянии соблюдать строгий распорядок. «Неужели это — главное в заботе о ребенке», — думала она. Умение соблюдать распорядок. Не в этом ли проявляется любовь — в готовности соблюдать строгий распорядок и не нарушать его, пусть даже очень тянет нарушить, — потому что мы хотим создать друг для друга ощущение надежности существования?
Когда-то давно она видела по телевизору документальный фильм о девочке, которую в одиночку воспитывал пьющий отец. Этим фильмом ставшая взрослой девочка хотела сказать, что ее отношения с отцом были исполнены горячей любви и она никогда-никогда, несмотря на грязь, и нехватку денег, и все те вечера, когда ей приходилось помогать ему дойти до кровати, не мечтала о другом родителе, другом детстве. Когда твоя жена смотрела этот фильм, она была молода и училась на специалиста по защите детства; рассказывая всем своим однокурсникам об этом фильме, она возбужденно тараторила, то и дело проглатывала слова; она приводила его как аргумент, утверждая, что профессиональное определение понятия «уход» слишком узко. Этими рассуждениями она вызвала бурные споры о том, хотим ли мы жить в обществе, где все родители укладываются в рамки общепринятых норм и все, видимо, идет по заведенному порядку, или стоило бы скорее, по крайней мере в их профессии, разобраться, присутствует ли в отношениях родителей с детьми любовь. Ведь разве не любовь все создает и разрушает, разве не вокруг любви все крутится? Тогда она проводила четкие границы между этими двумя понятиями, «порядок» и «любовь», не потому, что одно непременно исключает другое, но потому, что случается и так. Разве, оценивая образ жизни других людей и их способность заботиться о ком-то, не нужно прежде всего помнить, что любовь, если она достаточно сильна, служит самым ярким показателем того, что отношения между двумя людьми, например между отцом и дочерью, являются достаточно хорошими? Нужно ли вмешиваться в жизнь семьи, где любят друг друга, только потому, что они любят не так, как принято?
Когда у нее родился собственный ребенок, она засомневалась и стала менее категоричной. На работе все больше обращала внимание на готовность родителей в определенное время вставать, стирать белье, готовить завтрак, купать своих малышей.
Если раньше она думала, что требование соблюдать распорядок и следовать правилам может ограничивать пространство для любви, что, возможно, если рабски следовать представлениям об идеальных родителях, для любви не останется места, то теперь она даже не совсем понимала, какой была раньше сама. Документальный фильм, увиденный много лет назад и так взволновавший ее, демонстрировал провалы воспитания. Не более того. Она больше не верила признаниям дочери в любви к отцу, так безусловно принятым ею тогда. Это тоже был симптом неправильного воспитания.
Тогда она даже и представить себе не могла, что, прочитав столько аналитических статей и специальной литературы, придет к такому косному представлению о воспитании, но именно так и произошло. В ней проснулся какой-то скепсис по отношению прежде всего не к мамочкам, попадавшим в их отделение, а к людям искусства, богеме, людям, не желающим структурировать свою жизнь, бегущим от бытовых забот. Все перевернулось с ног на голову: сейчас она не понимала, как в жизни, где все постоянно меняется, где нет ничего четко определенного и распланированного, нашлось бы место для любви. В такой действительности найти себе место может только один человек, только «я», но не «мы». «Мы» может вырасти только в определенных рамках, в рамках обязательств и традиций, все остальное так ненадежно. Если ты отказываешься от четкого распорядка, то отказываешься и от любви. И остаешься один. Заботишься только о себе самом, да и то с переменным успехом.
Она встает с дивана, идет на кухню и выключает плиту. Открывает дверцу кухонного шкафа, но застывает, держа в руках коробочку с чайными пакетиками. Может, она нутром чует неладное еще до того, как раздается звонок. Может, в этот момент она готовится ко
