крыш,
подрясник обмочив, растянешься в постели.
Покину я монашеский приют,
всё так же тихо, словно летний ветер.
Я вас найду, я к вам приду,
я ненавижу вас, но и люблю сильней всего на свете!
Глава третья
Маскарад
Она
Дышать почти что нечем, меркнет свет
и ломит рёбра, кажется, до хруста.
Будь проклят тот, кто выдумал корсет,
чёрт побери проклятого прокруста!
Ах, как некстати этот маскарад,
но не отменишь высланных визиток.
У ламп безвольно кружит мошкара.
И Эльза надо мной, как Немезида:
шнуровку тянет, крутит волоса…
Быть женщиной – забота, а не данность.
Крем в декольте и пудра для лица —
ещё не веселившись, настрадалась.
Теперь веселье – сон, вчерашний день.
Страх не отмыть отстоянной всенощной.
Сейчас судачат, стало быть, везде
о девушке, разорванной на клочья.
Я так боготворила «высший» свет
и я к нему близка, как никогда, но…
Но счастья нет, надежда на ответ
от моего любимого – Адама.
Теперь мы редко видимся, как знать:
Не разлюбил? Не отступился? Ах, ведь
бывает, что молчанием казнят
надёжней и скорее, чем на плахе.
Мне нужно убедить его бежать,
куда глаза глядят, но только вместе.
И я, как разрешается невесте,
смогу его пред Богом ублажать,
воздав его терпению по чести.
Съезжаются, стучат, стучат, стучат,
как люди в дверь, булыжники в подковы.
«Ах, Эльза, милая, скорей! Который час?
Да, добрый вечер, не узнала кто вы…».
За маскою не разобрать лица;
Здесь арлекины, мавры и лисицы,
слон и лемур, солдат и полицай.
На глянце масок масляно лоснится
прогорклый свет свечной, как тухлый жир,
тоскливей дёготного мрака подворотен
Пусть скрыты лица, Бог его сложил
на зависть Аполлону… Точно! Вот он.
Широких плеч вальяжный разворот,
полукивок небрежный – вот мерзавец! —
волнение стараюсь побороть,
жму руку, но нарочно в плоть вонзаюсь.
Непроницаемая кожа, как кора.
На маске сфинкс – как равнодушны скулы —
перехватив, так, словно нам пора,
за локоть он ведёт меня в людскую.
Захлопнув дверь, всё так же в тишине,
прижав к стене, почти что у полати,
как на давно приевшейся жене
рукой моё он задирает платье.
Пьян он или сошёл с ума?
Но вместе с ним пьянею и страннею.
И платье задираю я сама.
Честь берегу, но есть одна идея…
Он входит с болью, эта боль сладка.
Сознанье меркнет, вспыхивая снова.
Стук равномерный, словно с молотка
уходит мир и я его основа.
Излившись, он спускает платье вниз.
Уходит так же: молча, не прощаясь.
Его ищу глаза, но вместо них
в глазницах маски сумрачная завесь.
В груди клокочет, а во рту першит,
заножены ладони все о доски.
Пусть. Согрешила, плеву сохранив.
Не понести мне от любви содомской.
Хоть тяжек грех, но не смертелен он.
Я выхожу, оправившись, обратно.
Адама нет нигде со всех сторон
смешались лица в маски, маски – в пятна.
Запятнана и я, сомненья нет,
что до лица… в нём что-то есть от маски;
Разнять их и явить на Божий свет
наверно сможет лишь клинок дамасский.
Но разве можно знать наверняка,
что эта плоть она теперь моя, ведь
вскипает жизнь, как горная река.
Послушный сон от непослушной яви
порой не отличить, не разобрать
в тебя иль ты глядишь из зазеркалья.
Лицо-близнец, лицо-сестра-и-брат.
Где мой Адам, где мой бесчестный Каин?
Вокруг меня стеной и бал, и пир.
Веселье или злополучный пасквиль?
Вплывает полицейский мундир.
Костюм хорош, но почему без маски?
За ним чудная Эльза семенит —
кургузый тюк в венецианских перьях.
«Мадам, меня прошу вас извинить,
что вам мешаю именно теперь я
– растерянность сошла с его лица —
опасность – доложил нам соглядатай;
Божится, что он видел подлеца,
но потерял его, дурак поддатый.
Нет времени на церемониал,
проверки, генеральские приказы.
Пусть шанс его теперь ничтожно мал,
нам нужно ехать, но немедля, сразу.
Смените маску – спутаем следы.
Ждёт экипаж, решайтесь, чудо-кони.
К тому же, если он теперь следит,
себя он выдаст, бросившись в погоню».
Страх закипел и брызнул мне в глаза.
Когда же стали очертанья различимы,
я сразу потянулась развязать
тесьму орлиной накладной личины.
Сменив её служанкиной, вдогон
сквозь гул веселья, вслед за галунами —
иль что у них ещё взамен погон? —
к коляске, что приехала за нами.
Копыт-колёс тяжёлый унисон
и лошадиный пряно-острый мускус.
В мгновенье цепенеет каждый мускул
и я тотчас проваливаюсь в сон.
***
Качается бесшумно экипаж.
Бессонный мир, безмолвный, бессердечный.
Невидимой рукою бисер мечет
по небу Бог, но тот тусклей и мельче,
чем все мои надежды на реванш.
В окне темно и не видать ни зги.
Глаза со сна запутались в ресницах.
Исчез, пропал мой полицейский рыцарь.
Ах, разве это всё могло присниться?
Дразнится память, жаля, как москит.
Зудит в груди расчёсанный бубон,
в ушах пищит. Качает безобразно
и я стучу вознице, но напрасно —
он лишь скорей везёт меня на праздник;
притормозив, вышвыривает вон.
Ладони полосует крошка льда.
Я снова здесь, у своего порога.
Вхожу, крадучись, до костей продрогла,
но первый встреченный гарсон-пройдоха
срывает платье, не дождавшись «да»;
Проводит, даже вталкивает в зал.
Здесь все, кто прежде был, нет, много больше!
Князья, магнаты, даже судьи Божьи —
не по зубам такие мне вельможи,
но кто тогда их всех сюда позвал?
Молчание. Чадит свечной нагар.
Меня не видят, жмутся, ставши кругом.
Но стоило шагнуть, тесня друг друга,
все обратились, полетела ругань
и я заметила, что я совсем нага.
Но чёрт бы с ними, чёрт бы их побрал,
неловко прикрываясь и сгорая,
иду сквозь улюлюканье двора я;
Так, верно, шёл Господь до Рая,
сквозь строй людей, их масок, их забрал.
Так лучше, чем
