раздвигают ноги у таверны —
вместилища безносой грязной скверны, —
а жёны Бога, сёстры во Христе.
И вот она – не девка-замарашка,
а мудрая и добрая монашка
во власянице грубой, при кресте.
Она – моя надежда и опора,
и нет секретов у меня, которых
я ей бы не доверила ещё.
Я чувствую её сухие пальцы
влекут меня и требую подняться,
уводят в келью крепко сжав плечо.
«Ах, милая моя исповедница!
Пришло, пожалуй, время повиниться
в единственном утаенном» – дрожа,
шепчу, лица от слёз почти не видя.
Львы-гербы топчут фрески на апсиде
и щерятся с любого витража.
***
Была весна, холодная, но всё же
из тех, что забираются под кожу;
Вскипает кровь и тащит за порог.
Я встретила его в прозрачном парке.
Листва лежала прошлогодней паклей.
Казался он ужасно одинок.
У кромки пруда жалка и сутула
темнела бесприютная фигура
природному упадку ассонанс.
Я подошла, глядеть стараясь мимо,
и замерла неловко, недвижимо,
а листья вязов сыпались на нас.
Нахлынула несвойственная робость —
так замирают у чужого гроба.
Но в тёмном кварце ледяной воды
возник лица его неверный оттиск;
Формальностями вовсе не заботясь,
он вырос рядом, как срамной волдырь.
Всё было быстро и довольно странно.
Пруд закипел, как колотая рана,
размытый контур подхватила рябь.
Он молча приобнял меня за шею —
листвы и кринолина тихий шелест —
Ах, если бы я знала, если б, я б…
Тем временем, другой рукой нашарив,
достал платок, скомкав в ладони в шарик,
бесцеремонно сунул мне под нос.
Вдохнув, чтобы кричать, что было силы,
я в это же мгновение осипла,
как будто накурившись папирос.
Сознание расплавилось, как свечка,
отчаянное ухнуло сердечко,
в глаза ударил праздничный салют.
К ногам прокралась чёрной кошкой слабость
и всё, что мне тогда осталось —
отринуться в безбрежный абсолют.
***
Очнулась я в его убогой келье
не зная час, не зная дня недели,
в чужом тряпье – спасибо, не нага —
прикованной на низенькой кровати.
Терзали мысли о забытом мной разврате
испанского не хуже сапога.
Измучена неведеньем и страхом,
я задрала убогую рубаху,
ощупав и бесстыдно оглядев
саму себя, не обнаружив крови.
Сосуд мой был невинен и церковен,
прости мне святотатство. Этот лев,
что щерится мне в спину с гобелена,
он не простил бы дьявольской измены,
прелюбодейства гнусного греха.
Я прождала мучителя до ночи,
готовая брыкаться, рваться в клочья…
Проснулась лишь под пенье петуха.
Сквозь сумерки холодного рассвета
вошёл не человек – часть силуэта;
Чернел в глазах провалами могил.
«Отдайся мне, отдайся же, отдайся…».
На раз-два-три, так кружат вальсы,
как заведённый, угрожал, молил;
Переменив десяток ухищрений,
не получил успеха ни на пенни.
А я всё размышляла о другом:
«Безумен он? Безумен. От того ли,
что он, так унижаясь, молит
о том, что может просто взять силком?
Иль от того, что искренне лелеет
мечту, что моё сердце потеплеет,
растает, как огромный снежный ком?».
Да только заблуждалась я не меньше,
что, в общем-то, и свойственно для женщин,
безумен он, сестра, совсем в другом…
***
Прошла, наверно, не одна неделя —
в окне моём все листья облетели —
терпению его пришёл конец.
Однажды ночью он вошёл, шатаясь,
с порога бросив шёлковую завязь,
в которой трепыхались пять сердец.
Вот крест тебе, моя родная Анна,
я говорю, как есть и без обмана,
мне чудилось, багровые комки
пульсируют и просятся наружу…
Такие дни испепеляют душу
и без ножа кромсают на куски.
А он ушёл, не говоря ни слова,
и делал это снова, снова, снова…
как будто подбирая дикий шифр.
То кисть, то глаз, то детскую головку —
так кот несёт хозяйке мышь-воровку,
чтобы умаслить лёд её души.
На мне, сестра, на мне все эти жертвы,
тела, что этот гнусный жернов
перемолол в кровавый липкий фарш.
Но стоило б пустить его в себя мне
душа моя грехом, нашейным камнем
меня тянула б в ад. Ты скажешь: «Блажь!».
Да только грех греха не остановит!
Стань я как он, прольётся вдвое крови —
безумье, нечестивость воплотив,
я б понесла в греховном этом вихре
и родился б безжалостный антихрист
проклятье Богу, миру во плоти!
Придя в ночи, он испарялся утром,
но раз забыл обеденную утварь —
мне удалось разжать тупым ножом
одно из звеньев, выбраться, укрыться
в густых кустах у моего «зверинца»;
Дождаться, как кошмарный ухажёр
заявится. Засов на дверь накинув,
поджечь солому краденной лучиной,
в рыданиях скрывая торжество…
Я думала, что вместе с ним погибли
грехи мои, дай поклянусь на Библии,
я радовалась будто в Рождество!
Но вот он жив, бессмертный демон этот,
и он пришёл призвать меня к ответу —
мне не видать счастливого конца;
Опасность скрыта в каждом незнакомце
и я дрожу, как только сядет солнце,
ведь я его не видела лица…
Он
Нет женщины грязнее, как нет чище Бога.
При виде львов на витражах я содрогнусь от омерзенья.
Здесь тишь и тьма, до монастырского порога.
Добрёл-таки мятежный дух отмщенья.
Сквозь анфилады, под кирпичным сводом
бреду в бреду и предвкушаю кровь.
На сердце страх, зато в душе свобода.
О вас, любовь моя, я вспоминаю вновь и вновь.
Я ветром прокрадусь вдоль приоткрытых келий,
я затаю дыхание у нужного порога.
Она грязна, порочна, в самом деле,
монашки старой смерть угодна будет Богу.
Уродка мерзкая с сухим, как чернослив, лицом.
Сквозь льва на витраже её ночлег мне освещает месяц.
Умри, презренная, забудься вечным сном.
Сегодня я твой Бог, сегодня я твой Кесарь!
Едва проснувшись, старая, ты не вскричишь,
Петля сильней затянется на тощей шее.
И обречённо глянув поверх
