полживая хвала,
но всё равно дрожит нутро донельзя.
Вот наконец тупик. Тоннель зла.
А у стены в крови бедняжка Эльза…
лицо сокрыто маскою орла.
Он
Все сливки общества сегодня собрались.
Вино рекой, ложь, морфий и разврат.
Люби и пей, кури, молись —
здесь каждый быть сегодня рад.
Здесь полумрак, здесь каждый вздох
прошит пороком декаданса;
Вдруг – чей-то крик, переполох
и вновь стихают звуки вальса.
Людской поток валит наружу,
Все зашептались, чувствуя беду,
а на террасе посреди багровой лужи
лежала девушка со срамом на виду.
– Взгляните, это маска птицы! —
трясётся щёголь из столицы.
Слетела спесь, морфина дрёма:
зарезана хозяйка дома!
Расхристанное платье, задранные юбки,
разорванная грудь алеет раной.
Раскинутые ноги, как у проститутки,
дворецкий закричал: сюда, охрана!
Дрожащею рукой старик снимает с мёртвой маску;
сглотнул, душа в груди свернулась наизнанку.
Едва дыша, дрожа, залившись краской,
он выдохнул, её узнав служанку.
Глава четвёртая
Лицом к лицу
Она
Крик не громче пищания моли
нарастает, взрывается вмиг;
Будто гром, запоздавший за молнией,
разрезает мой сон, как мясник;
Рассыпается, эхом ли, смехом
воронья… Ночь чугунным литьём
давит грудь безразмерным кромлехом.
Грудь! Где ладное платье моё?
Пах, живот – я нага абсолютно!
Шёлк простынок не мой, не слыхать
ни людей, ни шампанских салютов —
где вся эта витийская рать?
Тишина. Очертанья предметов
выплывают навстречу и я —
этот сон, как дурная примета —
посредине чужого жилья.
Неуютная тесная спальня,
стул, кровать… а в изножье застыл,
будто с ним от рождения спаян
Или приняв его за костыль,
человек-невидимка, фигура.
Послушанье пропало в ногах.
Что же я, безнадёжная дура,
Отдалась и поверила. Ах!
Звуки влажные вплыли напевно:
перестук, тихий шелест, капель.
Кокон треснул, как девичья плева,
нос учуял, как сеттер-кобель,
нотки с детства знакомой мне вони,
ладан смерти – осклизлый туман.
Пахнут так поутру скотобойни;
сладко-гадкий, сводящий с ума
аромат освежеванной плоти,
свежей крови, сочащейся сквозь.
Я всмотрелась в фигуру напротив;
Осознание впилось, как гвоздь.
Поднялась неуверенно, трудно.
Что спешить? Есть ли выход отсель?
И ступила в накапавший с трупа
чёрный вязкий и тёплый кисель.
Створки рёбер распахнуты, словно
вор ограбил сервант с серебром.
Рук иссиня-багровых изломы.
Запах… лучше бы сера и бром.
Глаз пустоты, бездонные топи,
дырки носа и губ бахрома.
Страх скребётся, с побегом торопит,
но душа безразлично хрома.
Я смотрю на измызганный китель;
тусклый блеск – узнаю галуны.
Незадачливый бедный спаситель
в свете выплывшей кстати луны.
От него, словно нить Ариадны,
вон из комнаты тянут кишки.
Что же, изверг, попробуем, ладно!
Всё равно не отмоешь ни ладаном,
ни вином мне грехи и грешки.
***
Проходя через пыльную кухню,
поднимаю разделочный нож.
На застывших курантах и двух нет,
но рассвета вспять не повернёшь.
Шаг босой осторожен и лёгок,
кожа стылая снегом бела,
тень моя с грациозностью йога
проскользнула по краю стола.
Вверх по лестнице хнычут ступени,
холодят мокрый лоб ветерки.
Мир в тревожном слепом отупении.
Нож – уже продолженье руки.
Сколько птицы, телят и козляти
перебить довелось на веку.
Кто бы знал, что, добравшись до знати,
старый труд на себя навлеку.
Человек не сложней и не лучше
свиноматки, грызущей приплод,
оставляющей грязные кучи
вместо поиска Райских ворот.
И меня причастив нечистотам,
вместо благости пресной просфор,
обрекли на котлы Азатота,
Люциферов кипящий костёр.
Только, прежде чем горестно кануть,
я найду его – знаю, он здесь.
И в аду будет греть мою память,
жарче всякой геенны, месть.
Он
Не выпускаю уд из рук:
душа в раю, когда рука на уде!
В углу над зеркалом сидит паук,
девицы сердце предо мной на блюде
Я трогаю его: холодное, пустое!
Лишь час назад оно по телу кровь гоняло,
страдало от любви, толкало на лихое
и вот оно лежит на блюде – неживое.
Всё думаю о вас, моя родная!
Ваш – каждый вздох мой, каждый миг!
Из плоти меч, изнемогая,
ругает каждый меч, что в вас проник.
Вы – моя плоть, вы – непорочная душа моя!
Я – демон, козлоногий бес, сатир.
Я – ваш вожак, вы – моя стая.
Вы – это мир, мы – это мир!
Она
Не заметила, как размоталась
и закончилась нитка кишок,
как исчезла тупая усталость,
страх рассыпался в порошок.
Будто компас ведёт лабиринтом,
путеводною стрелкой служа,
дирижирует в поисках ритма
серебристая стрелка ножа.
Шаг крадущийся точен, бесшумен,
глаз намётан и ухо востро;
Бой в груди обезумел, как Шуман,
но безумье – не страх, а восторг.
Пусто. Снова. Меня не обманет
запустение и тишина.
Знаю я – в предрассветном тумане
встреча наша предрешена.
На пороге последней из спален
замираю и вижу – вот он.
И плывёт на меня, наступает
мой мучитель, мой дьявольский сон.
Так же наг он, как я, так же бледен,
так же худ, длинновлас, что он мог…
мог сойти за беспутную леди,
только с грязным отростком меж ног.
Ноги сами шагнули навстречу
и, вонзившись в подбрюшье уже,
нож мой только пустил брызги трещин
по зеркальной поверхности. Нечем
мне теперь обмануться. Туше.
Оно
Чудовище, исчадие, уродка —
судьба другого не дала урока,
сколь память бы его не тщилась скрыть.
Ах, если бы дразнились только дети!
Но для души ближайшей на свете,
для матери я был… была… лишь стыд.
Несчастье, наказание, проклятье,
девчонка в брюках или мальчик в платье —
не всё ль
