и хуже, и тогда другая леди сказала, что это так, и спросила миссис Джеймс, не видела ли она миссис Кто-то в той ужасной шляпке, которую та носила в День Благодарения. Они больше ничего не говорили о феях, только миссис Джеймс.
– Хочешь ты в них верить или нет, – сказал Пэдди, – но они есть. А может быть, они сейчас выскакивают из леса позади нас и слушают, как мы разговариваем; хотя я сомневаюсь, что они есть в этих краях, хотя в Коннахте их было так же много, как ежевики в старые времена. О мой дом! Мой дом! старые дни, прошедшие! когда же я снова увижу его? Так вот, ты можешь убить меня или не убивать, но мой собственный отец – да упокоит Господь его душу! – как-то вечером перед Рождеством шел к горе Кро-Патрик с бутылкой виски в одной руке и ощипанным гусем в другой, которых он выиграл в лотерею, когда, услышав напев не громче жужжания пчелы, он заглянул за пушистый куст, и там, вокруг большого белого камня, Хорошие люди танцевали рука об руку, и стучали их каблуки, и глаза у них горели, как у ночных бабочек; а парень на камне, размером не больше сустава твоего большого пальца, играл на волынке с наперсток. Отец заорал, бросил им гуся и помчался домой, прыгая, как кенгуру, через изгороди и канавы, и лицо у него было белое, как мука, когда он ворвался в дверь, где мы сидели вокруг очага и жарили каштаны, чтобы посмотреть, кто женится первым.
«Что же, во имя святых, с тобой приключилось?» – спросила моя мать.
«Я встретил Хороших людей, – ответил он, – там, за полем, – и продолжил, – И у них есть гусь, но, ей-богу, я спас бутылку. Открой пробку и дай мне попробовать что там на вкус, ведь сердце у меня в глотке, а язык как обожженный кирпич».
«А когда мы вытащили пробку из бутылки, в ней ничего не оказалось; а когда мы пошли потом искать гуся, он исчез. Но там, конечно же, был камень и следы от маленьких башмачков того парня, который играл на волынке; и кто бы сомневался после этого, что там были феи?»
Некоторое время дети молчали, а потом Дик попросил:
– Расскажи нам о клуриконах и о том, как они делают башмаки.
– Когда я рассказываю вам о клуриконе, – сказал Баттон, – я говорю вам правду, причем это мои собственные знания, потому что я говорил с человеком, который держал такого в своей руке; он был братом моей собственной матери, Кон Коган – упокой его душу! В Коне было шесть футов два дюйма, у него было длинное бледное лицо; ему проломили голову за много лет до того, как я оказался в сарае, в какой-то драке, и дохтора въяпонили ему пятишиллинговую монету.
Дик вмешался с вопросом о процессе, цели и предмете японского искусства, но Баттон пропустил это мимо ушей.
– Он и до этого был достаточно плох, но когда ему въяпонили, ей-богу, он стал вдвое хуже. В то время я был ещё совсем мальчишкой, но мои волосы чуть не поседели от тех историй, которые он рассказывал о Хороших людях и их делах: однажды ночью они превратили его в лошадь и проехали на нем полграфства, один парень сидел на спине, а другой бежал сзади, запихивая ему под хвост колючки, чтобы заставить его скакать. В другую ночь он был бы ослом, запряженным в маленькую повозку, и его пинали в живот и заставляли таскать камни. Потом он был бы гусем, бегал по пустоши с вытянутой шеей и пронзительно кричал, а за ним гонялась старая фея с ножом в руке, пока он не добрался до бутылки.
– И что же он делает, когда у него кончаются деньги; он отрывает пятишиллинговую монету, которую ему подсунули на самый верх черепушки, и обменивает ее на бутылку виски, и тогда ему конец.
Баттон сделал паузу, чтобы снова раскурить свою погасшую трубку, и на мгновение воцарилась тишина.
Взошла луна, и песня прибоя на рифе наполнила ночь своей колыбельной песней. Широкая лагуна лежала, колыхаясь и покрываясь рябью в лунном свете, навстречу набегающему приливу. При свете луны или звезд она всегда казалась вдвое шире, чем днём. Время от времени всплеск огромной рыбы нарушал тишину, и мгновение спустя по спокойной воде пробегала рябь.
Ночью в лагуне происходили значительные события, невидимые с берега. Вы бы обнаружили, что лес за нею, если бы шли через него, полон света. Тропический лес под тропической луной зелен, как морская пещера. Вы могли бы увидеть усики виноградной лозы и цветы, орхидеи и стволы деревьев, будто освещённые изумрудным дневным светом.
Баттон достал из кармана длинный кусок бечевки.
– Пора спать, – сказал он, – и я собираюсь привязать Эмлин, потому что боюсь, что она будет ходить в своей рубашонке и заблудится в лесу.
– Я не хочу быть привязанной, – сказала Эммелина.
– Я делаю это для твоего же блага, – ответил Баттон, поправляя шнурок на ее талии. – А теперь иди сюда ближе.
Он подвел её, как собаку на поводке, к палатке и привязал другой конец веревки к веслу, которое был главной опорой и поддержкой палатки.
– А теперь, – сказал он, – если ты встанешь и будешь бродить по ночам, то всё это рухнет на нас.
И, конечно же, в предрассветные часы так всё и произошло.
Глава XV. Лазоревые картинки
– Не хочу надевать рваные штаны! Не хочу!
Дик носился голышом по песку, а Баттон его преследовал с парой штанишек в руке. С точно таким же успехом мог бы краб гоняться за антилопой.
Вот уже две недели, что они жили на острове, и Дик открыл величайшую радость жизни, – быть голым. Быть голым и плескаться в мелкой воде лагуны, быть голым и сушиться на солнце. Освободиться от рабства одежды, отшвырнуть от себя цивилизацию в виде панталон, куртки, сапог и шляпы, и слиться воедино с ветром, солнцем и морем!
Первым приказанием Баттона поутру было: «Раздевайтесь, и марш в воду!»
Дик вначале упирался, а Эммелина (которая редко плакала) стояла в рубашонке, всхлипывая. Но Баттон был неумолим. Трудно было загнать их в воду, но потом оказалось еще труднее выгнать их из воды.
Эммелина сидела на песке, нагая, как утренняя звезда, просыхая на солнышке после утреннего купанья и следя за эволюциями Дика на берегу.
Лагуна имела для детей больше притягательной силы, чем земля. Леса, где можно сбивать бананы палкой с дерева;
