место синему блио Красы. Услада чуть нахмурилась, ощупывая плотно затянутые шнурки на корсаже. Венсель заметил.— Не то? — спросил он доброжелательно. — Тогда, может, так?Новое лёгкое движение руки — и блио сменил пышный наряд из элорийской парчи.Услада невольно ахнула, любуясь собой, и Венсель ответил ей одобрительным кивком.— Очень красиво, — сказала княжна смущённо, — но мне привычнее простая тормальская рубаха.— Легко, — ответил Венсель и ещё одним порывом волшебного ветра превратил бальное платье в скромную рубаху с цветочной вышивкой по вороту. — Тебе идёт. Однако нам предстоит поездка верхом, поэтому лучше будет вот так…И уже через миг вместо рубахи на Усладе оказался укороченный полянский кубелёк с шароварами. А Венсель, больше уже не интересуясь её нарядом, обернулся к кустам и позвал:— Ико, Аэлина!Ветви зашевелились, застучали копыта. На поляну вышли две невысокие очень хорошенькие лошадки, золотисто-рыжая и вороная. На лесных скакунах не было ни сёдел, ни уздечек, но Венсель совершенно спокойно запрыгнул на спину одного из них, а второй конёк подошёл к Усладе и слегка подтолкнул её носом.— Я не умею ездить без седла, — сказала Услада жалобно.— Это не страшно, ты научишься, — уверенно заявил Венсель. — Просто делай то, что тебе велит Ико. Он очень умный и добрый конь.Между тем рыжий конёк, предназначенный Усладе, улёгся на землю и приглашающе посмотрел на девушку. «Почему бы и не попробовать? — подумала она. — Это же во сне. Даже если упаду — просто проснусь.»Как только она села на спину Ико, тот поднялся на ноги и мягким шагом подошёл к своему собрату.— А в твоём сне люди есть? — спросила Услада, совсем осмелев.— Конечно. И мы обязательно их посетим. Но сначала надо побывать совсем других местах…
Утром, распахнув дверь в поварню, Лад засунул внутрь свою кучерявую голову и громко спросил:— Эй, дед! А чего это у нас Талисманчик нынче в стойле?— Тише ты, лужёная глотка, — шёпотом прикрикнул на него дед Мирош, с улыбкой кивая на закрытую дверь в хозяйскую горницу. — Не буди.
Примечания:
* Чуни - лапти, вязаные из пеньковой верёвки.
Утро вечера мудренее?
Идрис осторожно понюхал мокрый рукав — и вздохнул с облегчением. То, что княжна сгоряча выплеснула ему на голову, оказалось самой обычной водой. Но теперь уж точно оставалось только идти спать: трубка погасла, табак отсырел, да ещё и промокшая рубаха прилипла к спине, заставляя ёжиться от ночной прохлады. Недовольно цокнув языком, Идрис завернул трубку в платок (тоже мокрый) и двинулся было к казарме. Вдруг тёмная фигура отделилась от противоположного, малого теремного крыльца, и весёлый молодой голос окликнул его:— Эй, горец! Ты чего это у нашей княжны под окошком ошиваешься?
«Ну прямо по пословице: не было у дурня забот, вышел покурить, — невольно напрягшись, подумал Идрис. — Кто их знает, этих тормалов… Старый Якун говорил, они только с виду мирные, а чуть сунься к их бабам — сразу в ножи. Но если просто хай поднимут и поволокут к своему князю, выйдет ещё хуже. Отец мне такого позора век не простит.»
Между тем неизвестный тормал довольно ходко пересёк внутренний дворик, приблизился и оказался одним из стражей, стоявших у крепостных ворот в день прибытия в Ольховец кравотынских гостей. Узнав Идриса, он сверкнул белозубой улыбкой и воскликнул вполне доброжелательно:— А, так это ж жених! — а потом, заметив мокрый кафтан, добавил хитро: — Эк тебя княжна уважила… Приглянулся, не иначе.
От парня неприятно тянуло ржаной самобулькой, однако Идрис старательно подавил приступ брезгливости. Он рассудил, что хмельной охотнее, чем трезвый, расскажет всё, что ему следует знать о местных обычаях. И возможно, даже поможет найти дорожку к сердцу княжны. Следовало признать: девушка внешне оказалась довольно мила, а её строптивый нрав скорее позабавил Идриса, чем возмутил. Поэтому он выдавил из себя бледную улыбку и сказал:— Не знал я, что приоградские девы выражают свою приязнь потоками воды.— Э, — махнул рукой приоградец, — это всё ещё так, пустяки. Княжна у нас нраву тихого, голубиного. Вот то ли дело моя Забавка… Слышь, жених, а тебя как вообще звать?— Идрис Адалетаэн.— Идрис, значит? Ну, а меня мамаша Радимом зовёт. Слышь, горец Идрис, а пошли-ка я тебя угощу? За ради знакомства.
Помня из рассказов старших, что для тормала отказ от угощения — худшая из обид, Идрис покладисто кивнул, но добавил:— Мне сперва следует переодеться. Благосклонность княжны была несколько… хм… неожиданной.
Радим ничуть не огорчился. Обняв нового знакомого за плечи, он повлёк того к казарме, приговаривая на ходу:— Ну, это-то нам по пути. Сперва хлопнем по маленькой ради сугреву, потом причепуришься, и пойдём, споём твоей ладе для вящей радости. Глядишь, она тебя не только миской воды, но и ещё чем добрым одарит.— Вот как? А в моём краю обычно поступают наоборот: девам подносят дары.— Э, братец, да вы там, у себя в горах… Как, по-твоему, девка показывает парню, что он ей мил? Не ведаешь? Вот то-то. А я тебя научу. Ежели просто морду от тебя воротит или там треснет веретеном по хребту — это всё так, ерунда. А вот когда прям при всех крикнет: «Дурак ты, Радька!» да влепит пощёчину — это значит уж точно любит.
И Радим расплылся в счастливой улыбке. А Идрис подумал: «Прав отец, то, что пьют эти люди, нельзя даже пробовать, если не хочешь лишиться разума.»
В казарме свободный от службы народ веселился, празднуя помолвку княжны. А какой же праздник без самобульки? Конечно, Идрису тоже налили. По вкусу пойло оказалось прегадким, но на душе от него сразу заметно полегчало, а тело разогрелось так, что мокрая одёжа совершенно перестала беспокоить. Пять чарок были выпиты одна за другой, потом Радим притащил откуда-то инструмент со смешным названием «гусль» и заявил, что Идрис просто обязан исполнить для своей невесты величальную. А он, Радим, обещает всячески тому помочь.
Спустя ещё пять чарок Идрис с Радимом и его гуслью стояли под окном девичьего терема со стороны зверинца (Радим сказал, так подальше от окон зловредной няньки). Старому Ельменю они разъяснили, как могли, что собираются спеть для княжны, потому как это особый горский обычай. Смотритель хоть
