г.) относит этот сборник к числу «замечательных из доселе изданных украинских песен». На Кавказе Алябьев записывал и русские народные песни. Его «Песнь Баяна» о борьбе Древней Руси с врагами (на слова Н. Языкова) также написана на Кавказе и является откликом на волновавшие русское общество события на Балканах, где происходила героическая борьба болгарского народа за свое освобождение.
Алябьев исправно лечился на Минеральных Водах, терпеливо переносил жесточайшие процедуры, и все же здоровье не улучшалось. По-прежнему плохо обстояло дело со зрением, мучил ревматизм, а срок лечения быстро подходил к концу. Мысль о возвращении в Сибирь (ведь Алябьев числился в отпуске) страшила.
Кроме неустанных хлопот родственников о помиловании, стремление к облегчению участи Алябьева проявил и командующий войсками Кавказской линии генерал-лейтенант Вельяминов. Он организовал специальную медицинскую комиссию, которая дала заключение о плохом состоянии здоровья Алябьева и положительный отзыв о его поведении. Царь по-прежнему был неумолим. Единственным проявлением «монаршей милости» была перемена места ссылки. Царь «повелеть изволил» назначить новое место изгнания — отправить «преступника» в крепость Оренбург под начало генерал-губернатора Василия Андреевича Перовского.
В Сибирь Алябьев больше не вернулся, но ссыльным преступником остался.
В КРЕПОСТИ ОРЕНБУРГ
В лице генерал-губернатора Перовского Алябьев встретил не бездушного царского сатрапа, а скорее покровителя, очень много сделавшего для облегчения участи своего поднадзорного не только во время его пребывания в крепости Оренбург, но и в дальнейших мытарствах композитора[16].
Не располагая сведениями о прежнем знакомстве Алябьева и Перовского, надо полагать все же, что популярный композитор, к тому же друг Грибоедова, не мог быть неизвестным губернатору.
Повезло Алябьеву и в отношении интересного музыкального окружения, неожиданно оказавшегося в далеком степном краю.
В канцелярии губернатора служил В. Н. Верстовский — родной брат известного композитора. Талантливый музыкант, он был отличным скрипачом, недурным пианистом. Способным виолончелистом оказался и военный инженер Агапьев. Среди оренбургских любителей музыки нашлись певцы, инструменталисты. В Оренбурге и окрестных городах выступал с концертами организованный и руководимый В. Верстовским струнный квартет. В домах местной интеллигенции часто устраивались музыкальные собрания.
С первых же дней завязывается дружба Алябьева с Верстовским; они чуть ли не каждый день встречаются, музицируют, играют на фортепиано в четыре руки.
Если в тобольской ссылке «творческой лабораторией» и стимулом к развитию симфонического дарования композитора был местный оркестр, то в Оренбурге такой «лабораторией», но уже для камерно-инструментального творчества, оказался квартет, отличные солисты-инструменталисты.
Со свойственной Алябьеву совершенно удивительной активностью он отдается стихии камерно-инструментального творчества.
В созданных в оренбургской ссылке трехчастном Трио (ля минор) для фортепиано, скрипки и виолончели, скрипичной и фортепианной сонатах, вариациях для скрипки и фортепиано ясно ощущается, особенно в фортепианном трио, романтическое начало. Оно сказывается в порывисто-устремленной музыке I части, сменяющейся созерцательно-ясным Adagio, в бурном и радостном финале, в общем взволнованном тоне музыки. В качестве тематического материала композитор часто использует (в вариациях, в частности) мелодии русских народных песен или создает оригинальные темы, по характеру близкие народнопесенным или романсным мелодическим оборотам.
Так же, как и на Кавказе, Алябьев проявляет пытливый интерес к местному народному творчеству. В этом ему приходит на помощь крупный ученый филолог, автор классического «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Иванович Даль — друг Пушкина, Дельвига, Языкова, служивший в то время в Оренбургском губернском правлении личным секретарем генерал-губернатора. Общение с ним, тонким знатоком культуры народностей Оренбургской губернии[17], оставило заметный след в музыкальных занятиях композитора.
А. А. Алябьев создал сборник (вернее, цикл) «Азиатских песен». Полное название его — «Азиатские песни, музыку, переделанную для пения и фортепиано, посвящает его превосходительству Василию Алексеевичу Перовскому А. Алябьев». В сборник вошли четыре песни: две башкирские, одна киргизская и одна туркменская. «Азиатские песни» — первый опыт записи, творческой обработки и гармонизации музыкального фольклора этих народов.
Находясь в местах Пугачевского восстания, Алябьев интересовался народным творчеством, связанным с Пугачевым и его ближайшим окружением. Особенное внимание композитора привлекли башкирские песни о верном сподвижнике Пугачева Салавате Юлаеве.
Не забывал Алябьев свой излюбленный жанр — вокальную лирику, сопровождавшую его на всем жизненном и творческом пути. Он вновь возвращается к написанному еще в Тобольске романсу на слова пушкинской элегии «Я помню чудное мгновенье» для голоса и фортепиано и инструментует его. Обращение к стихотворению любимого поэта связано с живыми впечатлениями, рассказами оренбургских друзей о недавнем пребывании здесь Пушкина[18].
Романсы «Сладко пел душа-соловушка» на слова И. И. Лажечникова для голоса и женского хора с фортепиано и «Прости, прости,— ты мне сказала и с грустью руку подала» на слова П. Е. Бурцева, несущие образ разлуки, тоски по близким и любимым,— это лирические страницы, обращенные к Офросимовой. Большое, серьезное чувство к ней неизбывно живет в душе ссыльного композитора. Здесь же написана и песня «Голова ль моя, головушка» для голоса с оркестром на слова А. Дельвига, выдержанная в духе задушевных народных протяжных песен.
Пребывание композитора в оренбургской ссылке внесло (так же, как и в сибирской) заметное оживление в музыкальную жизнь города-крепости, принесло и творческие результаты. Но положение ссыльного, поднадзорного, оторванного от родных мест, лишенного элементарных гражданских прав и свободы передвижения, материальные затруднения, сознание творящегося над ним произвола угнетали все более и более, порой доводили до отчаяния.
Тем более был удручен Алябьев, получив известие о новой неудачной попытке сестры Екатерины Александровны добиться помилования или хотя бы смягчения участи брата. Поданное ею на имя Николая I прошение осталось без рассмотрения.
Неизвестно, как долго продолжалось бы такое положение, если бы не активное вмешательство Перовского. Будучи в Петербурге (в январе 1835 г.), Перовский, теперь от своего имени, ходатайствовал перед царем о разрешении Алябьеву хотя бы проживать у родных в Московской губернии.
На этот раз «монаршее соизволение» последовало. Оно гласило: «Находящемуся в Оренбурге, лишенному чинов и дворянства, бывшему подполковнику Алябьеву дозволить жить у родных, с запрещением въезда в обе столицы и с отданием его под надзор полиции в месте его жительства».
Итак, Перовскому Николай не отказал. Не забыл, видимо, как во время декабрьского восстания 14 декабря на Сенатской площади Перовский заслонил его собой, приняв на себя удар, предназначенный «бунтовщиками» царю.
«БЕЗ ПРАВА ПОКАЗЫВАТЬСЯ В ПУБЛИКЕ»
Эта очередная репрессия — «без права показываться в публике» — будет официально сформулирована в недалеком будущем в связи с новым эпизодом из непрекращающихся мытарств композитора. Если же оглянуться на перипетии невзгод и испытаний, выпавших на долю Алябьева начиная со злосчастного происшествия в феврале
