Супруг подошёл к креслу, двумя пальцами подцепил её руку, на колене лежавшую, запечатлел почтительный поцелуй и так сжал ладонь Тильды, что она едва от вскрика удержалась.
— Спокойной ночи, моя дорогая, — промурлыкал Амос.
И удалился, насвистывая фривольный мотивчик.
* * *
Тринадцать лет назад
Море бросалось грудью на скалы, бахало о камни литыми волнами, злобно плевалось в щели пеной, песком и галькой, так, что земля гудела: ровно — у-у-у… — будто в недрах паровой котёл работал. А потом, когда многотонный водяной вал врезался в стену, под ногами вздрагивало, стонало коротко и болезненно — и снова монотонный машинный гул.
Желтовато-серый откос уходил вниз ровнёхоньким срезом, словно кусок пирога оттяпали, только, наверное, таких гигантских пирогов не готовила даже мать великанов в Вечную ночь. Скала тянулась и тянулась вниз: в пяти шагах от края видно только кипящие на прибрежных камнях волны, и тонюсенькая, с ниточку, полоска каменистого пляжа. Хотя на самом деле она была широкой, просто со скалы не видно, а подойти ближе Тиль не решалась. Нет, упасть она не боялась, но стоять на краю такой верхотуры как-то неправильно, не должно здесь быть людей. Их право лишь с галёрки наблюдать.
Вот тучам, серым, но изумительно разноцветным — густо-фиолетовым, жёлтым с едва заметным пурпуром, сиреневым — висящим рваным полотнищем над морем и скалами, тут самое место. И чёрному росчерку альбатроса, беснующегося в туманной дымке над катящимися валами. И шквалистому, порывистому ветру, то замирающему до оглушительной тишины, то дышащему так, что глаза приходилось щурить, рукой придерживая шляпку с впивающейся в горло лентой. Вот этому всему тут точно было и место и время, а человеку нет, не было.
Мягкая ткань приятной тяжестью легла на плечи, укутала теплом, пахнув каминным дымом. Тиль искоса глянула на подошедшего кузена, поправила клетчатый плед, который Карт накинул.
— Ветер холодный, простудишься, — равнодушно пояснил Крайт.
Он стоял, сцепив руки за спиной, глядя то ли на волны, то ли на небо, не понять — полукруглая тень от козырька форменной фуражки не давала лицо увидеть, но на родственницу Карт не смотрел точно. И кусачая досада на бесцеремонно разрушенное тревожное уединение пропала, зато появилось чувство, сильно смахивающее на благодарность.
Ведь, в сущности, заботилась о Тиль только мама: одеяло подтыкала, вот так же плед приносила, когда дочь в саду засиживалась. Дядюшка, конечно, ни в чём не отказывал и подарки дарил, но это не то. Даже воспитательница, велящая переобуть промокшие ботинки, тоже не то. А вот без того самого жить не то чтобы невозможно, но как-то неполно, что ли?
— Ты моря не боишься? — ни к селу ни к городу спросил Карт.
— А должна? — растерялась Тиль.
И растерялась не потому, что вопрос прозвучал неожиданно, просто появилось чувство, будто кузен каким-то чудом подслушал её мягонькие, пушистенькие мысли. Откуда это ощущение взялось — совершенно непонятно.
— Да нет, не должна, — едва заметно дёрнул плечами Крайт.
— Почему это ты вдруг решил со мной заговорить? — буркнула Тильда, пряча замёрзший нос в складках пледа.
— А почему ты со мной не разговаривала?
— О чём мне с тобой говорить? Всё равно…
Тиль прикусила губу и ещё глубже в плед зарылась. Она и сама не знала, что там «всё равно». Ну как объяснить человеку: он просто никто, ничего незначащая персона? Просто так болтать у них не получится, а тем для серьёзного обсуждения нет и не найдётся. В общем, не разговаривали раньше, нечего и начинать.
— Что всё равно? — спокойно отозвался Карт. — Всё равно я тебя не пойму? Мне всё равно на тебя плевать? Или ты всё равно одинока и никакие разговоры тут не помогут?
— Много ты понимаешь!
— Ну, я-то думаю, что много, — кузен усмехнулся — Тиль видела, как его щека дёрнулась. — Но, скорее всего, ошибаюсь. Только бросай ты читать современные романы. Там что ни беда, то трагедия, а герой одинок, аки верблюд в пустыне.
Он так и сказал — «аки».
— Я ничего такого и не читаю!
— Ну да, конечно. Только книги по всему дому расшвыриваешь, — кивнул Крайт. — Но это просто так, для красоты.
— Нам на каникулы задали прочитать и эссе написать, — тут же исправилась Тильда.
Почему-то признаться, что она уже третий раз — и всё с упоением! — перечитывает о злоключениях мальчика-сироты и даже иногда слёзы сдержать не может, сейчас было стыдно. Может из-за этого «аки верблюд». А может потому, что несчастный приютский воспитанник, маленький вор поневоле, игрушка в чужих руках очень напоминал её саму? Нет, конечно, Тиль никто не бил, по чужим карманам лазить не заставлял, да и что такое работный дом она представляла очень смутно. Но ведь герой тоже остался без родителей и был таким одиноким!
— Ну так напиши. Читать-то зачем?
Лающий голос Крайта вернул в реальность чересчур уж резко, будто кузен ей действительно пинка отвесил.
— А почему вы ко мне на ты обращаетесь? — ляпнула Тиль, напрочь позабыв, о чём они тут беседовали.
— А ты? — Вот Карта, кажется, из колеи ничто выбить не могло: стоял, весь такой невозмутимый, тучи рассматривал. — Если захочешь, я дам тебе одну вещь почитать, «Десять дней[3]» называется. Но наставницам её не показывай, а то накажут ещё.
— Почему?
— Да кто ж их знает? — Крайт опять плечами пожал. — Неприличного, говорят, много. Хотя… А сколько тебе лет?
— Тринадцать недавно исполнилось, — машинально ответила Тильда, окончательно перестав понимать, о чём речь идёт.
— М-да, это я, кажется, погорячился, — озадаченно крякнул Карт, потёр пальцем переносицу. — Ладно, я, вообще-то, другое сказать хотел. Это, конечно, не мои слова, но уж очень они к месту.
И кузен вдруг такую штуку отколол, какой Тиль от него совсем не ожидала: опустился на одно колено, вперёд подался, заглядывая ей в лицо. Девочка аж назад от неожиданности шарахнулась, споткнулась, но Карт упасть не дал, за плечо придержал, а потом руку — тяжёлую, будто каменную — так и не убрал.
— Слушай, — сказал сурово, эдак очень по-взрослому. — Одиночество — это всё враньё. Не бывает так, чтобы человек совсем один остался. И не бывает, что его сразу все бросают. Вернее, случается, но только если он этого сам хочет.
— Я не понимаю… — промямлила Тильда.
— Всегда найдётся тот, кто захочет помочь. Ну, может, и не помочь, но рядом быть захочет точно, — медленно, веско выговорил кузен. — Для этого надо на других посмотреть, а ты видишь только себя.
— Неправда!
Это обвинение было таким жестоким и несправедливым, что невесть откуда взявшиеся слёзы буквально закипели в носу, дышать трудно стало и видеть тоже — пелена глаза занавесила. Ведь наставницы каждый день твердили, что нет греха гаже, чем эгоизм и самолюбование. И Тиль очень старалась: всё, что требовали, исполняла, никого не осуждала, не грубила, ну, почти. А вот не жаловалась точно, даже помогала, когда её просили. Правда, получалось не всегда, но она же старалась!
